В малом жанре - страница 13

Я завтракаю бананом и хрустящим ржаным хлебцем с маслом и ломтиками колбасы, брошенными на разделочной доске. Мама стоит у окна и смотрит вслед удаляющемуся пикапу, допивая кофе. Машина исчезла в облаке дорожной пыли, небо абсолютно чистое. Мама позавтракает позже, сперва вымоет посуду.

Теперь пора заняться шторами. Мама тянется вверх, стоя на стуле, чтобы снять их и отправить в стиральную машину, а затем горбится, взобравшись на стол, чтобы снять занавеску, прикрывающую кухонные шкафы. Место старых штор должны занять новые, глаже водной глади, с рисунком из голубых цветов. Еще немного — и они заколышутся от дыхания летнего ветра у открытого окна, затянутого сеткой от комаров. Отец и не заметит — ему что, пусть мать творит что взбредет в голову, лишь бы при нём не маячила в окнах со своими шторами и не рылась в шкафах с бельем. Потому что:

— Этакая баба — чистоплюйка, ей бы токо драить, а мужику опосля и шагу не ступить в башмаках, тут же вой подымет…

Что-то вроде того.

Но мама все же отпаривает шторы глаже гладкого, чтобы смотреть потом, как они колышутся у открытого окна, и в этом ее радость.

Пока она гладит, я мою окна. Мушиный помет приходится отскребать столовым ножом, а дохлых насекомых выметать из междурамья. Стекла моются со скрипом, мыло пахнет ненастоящим зеленым лимоном. Под конец мы вытираем стекла досуха старыми газетами, как всегда делала бабушка в Финляндии.

Мы как дети, озорничающие без оглядки. Но того, что принадлежит дому, мы не трогаем, это не наше. Ведь мы новенькие. Мать приехала в шестидесятые из Омоссы, что к югу от Васы, а я появилась еще позже. Так что мы ходим как на цыпочках среди всего этого нерушимого и пальцем не трогаем. На кухонной лавке лежит дедова подушка, пропахшая табаком и потом, чтоб отец мог прилечь отдохнуть, когда захочется, так что подушку ту мы не трогаем, хоть и… Но шторы мы меняем, потому что их и раньше меняли, и пол маме позволяется драить, сколько заблагорассудится, потому что этого отец вообще не замечает. Да и ненадолго это — оглянуться не успеешь, как все опять. И характер его мать уже знает и не горячится понапрасну. Пока они на рыбалке, в доме красота и чистота — вот уже и хорошо.

Выдвинув плиту, чтобы пропылесосить у стены, мы нашли черный катышек в коконе серой пыли. Должно быть, там когда-то прятался какой-то из щенков. Отец ведь иногда приходит домой с новым щенком и большими надеждами. Это всякий раз праздник, полный ожиданий и угощений, вроде ломтиков колбасы прямо с ладони. Новый щенок — всегда царь. Отец кичится родословной и наследственностью и, подняв кутёнка до самых висевших на стене лосиных рогов, громыхает: «Гав! Гав!» — так, что тот со страху поджимает хвост к животу, а в отцовские рукава течет моча.

— От сикач!

Но проходит какое-то время, и щенка выпроваживают.

И глупая малявка бежит на улицу и достает щенка из сугроба, и прячет под сорочку, и прижимает к себе, и ничего, что он дрыгает ногами и царапает живот, потому что малявка еще совсем нежная и всепрощающая. Из ворота показывается мордочка, и щетинки усов щекочут под подбородком, как веселые колючие пузырьки в газировке, и щенок сопит в своем теплом убежище, уткнувшись носом в шею. Но потом и до малявки дошло.

Что они орудие смерти.

— А не игрульки ребятне!

Нет. Конечно, нет.

— И неча с ыми сюсюкать и тетешкаться. Как медведь придет — псина в постелю ребячью полезет?..

Нет, не для того он брал кутят, чтоб их нежить.

Но маленькому умишку как такое понять, вот малявка и прятала щенков под сорочкой. Пока не дошло. Одного только малявка никак не могла уяснить как следует — что незачем ее утешать.

В проеме входной двери показался широкий зад — мама выползла на четвереньках, и это как будто знак: что весь пол, наконец, натерт воском. Мама в одних трусах — чтобы не протирать коленки и еще, может быть, от жары, ведь лето в самом разгаре. По ногам вьются синие нити, потные бедра колыхаются, как тесто, а легкие качают воздух с присвистом, как велосипедный насос. На подошвах желтеют валики натоптышей и белеют клочки сухой кожи, оставшиеся от лопнувших мозолей.