В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего года - страница 20

У дома номер семь Саша картинно ― как и требовало новое одеяние, облокотившись о палисад, обратился к женщине, которая энергично работала лопатой ― вскапывала огород.

― Можно вас спросить, мамаша?

Женщина разогнулась и оказалась яркой молодицей.

― Что тебе, сынок?

― Извини, сестренка, ― вальяжный стиль роскошного молодого человека был сбит одним ударом, и потому он говорил уже просительно: ― Тут старичок проживает, Михаил Семенович. Можно его повидать?

― Семеныча-то? Да навряд ли. Уехал он.

― А мы с ним договорились... Как же это он?

― Ни свет ни заря. Меня разбудил, говорит: "К снохе поеду в Ногинск. На огороде помочь просит". Через десять дней обещал быть.

― Жаль. Он мне позарез нужен.

― А я заменить его не могу? ― игриво спросила молодица.

Саша отчаянным глазом осмотрел ее и сказал задумчиво:

― А что ж... Есть над чем подумать...

― Думай не думай, солдатик, сто рублей ― не деньги. Зачем тебе думать-то? ― до ужаса рисковой была молодица ― уже знала, что понравилась.

― Умный потому что, ― ответил, чтобы ответить Саша, и спросил нахально, вспомнив свой неземной красоты наряд: ― Звать-называть как тебя буду?

― Нинель, ― назвалась озорница.

― Лучше Нинон, ― задумчиво поправил ее Саша. ― Я буду звать тебя Нинон. Жди меня через пару деньков, Нинон.

― А сегодня что же?

― Сегодня дел по горло, ― с искренним огорчением объяснил Саша. Сегодня мне гулять положено.

― Тогда гуляй отсюда, ― грубо посоветовала Нинон и взялась за лопату. Саша в неопределенности еще немного потоптался у забора, а потом, махнув рукой, заявил горько Алику:

― Нас не поняли, дружок. Пойдем искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок.

Уголок они искали на привычном пути: Ленинградское шоссе, улица Горького, Пушкинская площадь.

― Не пойду! ― свистящим шепотом кричал Алик и вырвался. А Саша за руки тянул его в "Асторию".

― Да ты что, дурачок! Такой сегодня день! Посидим, поедим.

― Я не голоден.

― Ты жульен когда-нибудь ел?

― А что это такое?

― Из интеллигентной семьи, а село! ― весело изумился Саша и затолкал слабо сопротивляющегося из-за обнаруженного вдруг собственного невежества Алика в ресторанный подъезд.

― Мест нет! ― строго предупредил швейцар.

― Нам найдут, ― беспечно ответил Саша.

― И вашему товарищу рановато по ресторанам-то...

― В самый раз, ― отрубил Саша и нехорошо глянул на швейцара: сквозь и одновременно как бы мимо.

Взгляд этот означал, что Саша уже не видит перед собой человека, а видит он всего лишь препятствие, которое ему, солдату, позволено преодолевать любым способом. Любым. Поняв, что далее препятствовать без риска невозможно, швейцар возгласил:

― Прошу!

― Может не пойдем? ― нудил Алик.

― Да замолчи ты!

В зале Саша заметил знакомого официанта и поманил его пальцем. Тот на миг задумался, узнал, подбежал.

― Столик на двоих, закуску, жульены, двести пятьдесят.

Гриша окинул критическим взором Алика, но возражать не стал: усадил за малый стол у колонны, расставил приборы и исчез.

― Нравится тебе здесь? ― спросил Саша.

― Нет.

― Почему?

― Не ко времени все это.

С подносом примчался Гриша.

― А вот Алику не нравится у вас, Гриша, ― игриво сказал Саша.

― Кому что, ― бесстрастно заметил Гриша. ― Кому шашлык, а кому манная каша, кому сто пятьдесят, а кому молоко через соску.

― Не хами, ― предупредил Саша.

― Вы спрашиваете, я отвечаю, ― Гриша, разговаривая, умело расставил принесенное и пожелал: ― Приятного аппетита!

Саша налил себе рюмку, поднял ее.

― За ребят, сделавших то, что мне сделать не довелось, ― и выпил.

― Гражданин! ― прозвучало за его спиной. ― Приводить несовершеннолетних в ресторан в вечернее время строго запрещается.

Саша поставил рюмку на стол и поднял глаза на метрдотеля!

― А! Аполлинарий! Ты за Алика не беспокойся. Он взрослый. И умный. Умнее и образованнее нас с тобой.

― Гражданин! Я повторяю еще раз... ― начал было опять Аполлинарий Макарович, но осекся, потому что Саша, вытянув ноги и слегка отъехав креслом по натертому полу, засунул руки в карманы брюк. От этого незастегнутый бежевый пиджак разошелся, приоткрыл поблескивавшую в обильном свете ручку парабеллума.