В постели с Хабенским - страница 8

— Да какой, блин, натощак! Я вообще не о том, — начал заводиться Андреев, но неожиданно замолк и прислушался.

— Что, Олежа? — Блок вскочил с кушетки.

— Тихо! Слышите?

Все насторожились. Со стороны коридора доносился странный шорох.

— Пойду посмотрю, — сказал Сеня, вытащил из кармана брюк пистолет и скрылся в темноте за дверью.

За десять минут напряженного ожидания в коридоре не раздалось ни звука, а потом в гримерку начал просачиваться, заполняя собой все помещение, ужасающий запах. Александр Блок закашлялся, Олежа Андреев зажал нос, лейтенанты Леша и Вова переглянулись и, кивнув друг другу, направились к двери. Перед дверью Леша обернулся:

— Закройтесь здесь. Тумбочку к двери приставьте. Если мы не вернемся, носа отсюда не высовывайте, сидите тихо, как мыши.

— К-как мыши? — От страха Блок стал заикаться на манер народного артиста Сергея Григорьевича Мигицко, пропавшего неизвестно куда.

— Так мыши. Слышали, что вам сказали? Исполнять. — Вова зло рванул дверь и вместе с Лешей вышел в коридор.

Бледный Андреев повернул в двери ключ и посмотрел на Блока.

— Похоже, мы влипли, Олежа. Молитвы знаешь? — Блок трясущимися руками наливал спирт в стакан.

— Какие молитвы, ё-моё! Молитвы Дима Дюжев знает.

— А, однокурсничек твой. Ему-то в Москве сейчас хорошо, как и нашим красавцам. Сидят во МХАТе, тихо, мирно, отъедаются, телок трахают. Вон какие вывески отъели. — Блок влил в себя спирт и поморщился. — Давай, Олежа, вмажь, может, до утра и продержимся.

— Так а чё мы паримся? У нас же во!! — Андреев достал из кармана мобильный телефон. — Щас всех на ноги поднимем, всю милицию, всю страну.

Олежа судорожно защелкал кнопками и поднес сотовый к уху.

— Набирай, набирай, а то ты не знаешь, что из гримерок никуда дозвониться невозможно. Тут же все заблокировано. Вот если в коридор выйдешь…

— А что? И выйду. Мне не слабо. А ты сиди здесь, задницу свою береги. Хотя тебе есть для чего беречь, тебе любовница театр купила. Будешь там блистать, когда евроремонт закончится! А Олежа — чё? Олежа ничё! Мальчик на побегушках, пятая спица в колеснице! Щас выпью — и выйду. — Андреев прислонился спиной к двери, выдохнул воздух, залпом выпил полстакана спирта, но через мгновение еле удержался на ногах, потому как в дверь ударили чем-то очень тяжелым.

— Сеня, это вы? — отчаянно крикнул Блок, но это был не Сеня.

Дверь сорвалась с петель, чуть не придавив успевшего отскочить Андреева, запах стал совершенно непереносим, и в гримерку вломилось, нет, прорвалось, нет, влетело, плотоядно урча, нечто жуткое, с окровавленными клыками, огромное, смердящее, заросшее черно-бурой шерстью, внушающее только одно: панический, неконтролируемый, запредельный ужас.

— Это же чмо! Это же я его придумал! Этого же не может быть! Отче Наш! И все такое! Не помню ни фига! Саша, пробирайся в коридор! Пожарную кнопку попробуй нажать! — кричал Олежа не своим голосом, швыряя в отродье стульями и оторванными от зеркал светильниками, но Блок, похоже, впал в ступор.

Прислонившись к подоконнику, он затравленными глазами взирал на происходящее и не делал никаких попыток спастись. Он все смотрел и смотрел, как чмо все ближе и ближе подходило к нему. В его мозгу, отказывающемся воспринимать действительность, не осталось ни воспоминаний детства и первой любви, ни честолюбивых надежд на будущее, ни молитв, ни проклятий. Андреев что-то кричал ему, но Александр Блок, артист Театра Ленсовета, просто устало закрыл глаза…

— Твою мать! — Андреев безнадежно смотрел на оборванный телефонный провод в коридоре женских гримерок. — Ну ладно, мы еще посмотрим!

Олежа побежал в другой конец коридора, к лестнице на первый этаж.

Только бы добраться до вахты! До телефона! До спасительной улицы, в конце концов. Что произошло с милиционерами и Блоком, Андреев даже не пытался анализировать. Там, на полу коридора, когда он выбежал из гримерки, была кровь, очень много крови, но он не видел ни клочков одежды, ни тел, ни табельного оружия. Ну вот, он почти у цели. Олежа даже запел: «Еще немного, еще чуть-чуть!», как в ноздри ударило знакомое зловоние. Сердце оборвалось и тукало где-то в животе. Знаменитый андреевский торс покрылся холодным потом. Пот тек по лбу, щипал глаза. Но Олежа решил не останавливаться. «Все будет хорошо, — повторял он про себя, — потому что этого не может быть, этого просто не может быть!»