В стороне от большого света - страница 48
Мне очень было совестно и жалко, что бедную Анюту так побранили из-за меня. Она шла позади, потупя голову; но когда я заглянула ей в лицо, то увидела, что она едва удерживается от смеха.
На другой день, утром, я простилась с этим странным семейством. Добродушные кузины осыпали меня поцелуями и просьбами не забывать их. Анюта не утерпела и наложила мне тихонько в дорожный мешок разных колобков и крендельков домашнего печенья.
Все ближе и ближе подвигалась я к Амилову. Уже замелькали в вечернем сумраке знакомые деревни; вот повернули в сторону и поехали по косогору над замерзшею речкой; миновали мостик, ведущий на мельницу; нырнули в огромнейший ухаб под ближайшею деревушкой; окна изб светились огнем, бросая розовый блеск на снег; в воздухе потянуло чем-то родным; какая-то особенная тишина веяла над этою уединенною стороной. Еще четверть версты — и Амилово, осененное высоким садом своим, открылось моим глазам.
Дуняша спала и потому не изливала своих восторгов.
Мы уже у крыльца. Федосья Петровна встречает нас, окруженная другими горничными.
— Радость-то наша приехала! Загостилась, сударыня. Тетенька-то затосковалась по вас! — восклицают они.
Вдруг дверь залы растворилась, и тетушка, поддерживаемая Марьей Ивановной и Катериной Никитишной, появилась в своей беленькой косыночке.
— Где она? приехала Генечка! сокровище мое! Господи! благодарю тебя!
Катерина Никитишна плачет от умиления, Марья Ивановна улыбается сквозь слезы…
— Чаю, Федосья! чаю поскорее! — кричит тетушка, — да булочек подай. Ведь я друга-то моего ждала, всего настряпала. Радость ты моя, радость!
И она с горячей любовью еще раз прижала мою голову к своей груди.
Я обошла все комнаты. Каждая вещь стояла на том же месте, в том же порядке; там же цеплялся плющ за мох ничем не оклеенных стен; те же портреты Суворова и Цицерона красовались над диванами в гостиной; дымчатая кошка лежала на том же стуле у печки, и скворец мой спал в своей клетке, завернув головку под крылышко.
И мысль, что я дома, что я счастлива, поглотила все существо мое в этот незабвенный вечер.
Передо мной развертывалась жизнь тихая, как пустыня, светлая, как ручей в ясную погоду, а я недоверчиво отдавалась ее течению, вопрошала будущее и трепетно устремляла взор в темную даль… Сердце пробуждалось в этой тишине, и требовало жизни, и напевало странные жалобы, странные мольбы, потрясавшие все существо мое горькою отрадой. Неодолимое очарование заставляло прислушиваться к этому голосу сердца и отнимало силы заставить его молчать… Волны мечтаний снова нахлынули на меня, понесли, закачали, затомили мою душу… Это не были мечты заоблачного мира. Не было ангелов с золотыми крыльями, не было идеалов холодного совершенства, — нет, призраки мои носили печать жизни и страсти; они выходили из мира сего, но выходили такими, что к ним лежала душа моя и трепетало сердце теплым и чистым сочувствием. Они были, как я же, из плоти и крови; как я же, любили, страдали, сомневались и грустили; вместе со мной любовались Божьим миром и не проходили безучастно мимо того, что зовется в нем добром и злом…
А ясные дни мелькали один за другим, подводя все ближе и ближе время весны. Март уже был в исходе. Наступила страстная неделя.
Уныло гудел колокол нашей церкви, собирая богомольцев. Тетушка молилась и постилась; Катерина Никитишна тоже ела одну капусту и хлеб, отводя душу только чаем. Мы с Марьей Ивановной, хотя и не так безропотно, томили себя голодом, но не отставали от них. Федосья Петровна не пила даже чаю после господ и однажды чуть не приколотила «греховодницу» Дуняшу за то, что она съела кусок хлеба перед обедом. Стыдила ее целый час и хотела пожаловаться ее матери; но Дуняша отвела беду, возложа всю вину на искусителя рода человеческого, который, как известно, и горами качает, не только такими слабыми созданиями, как она.
В Великий четверток жгли соль и чистили ризы на образах. На другой день, в Великую пятницу, мыли и чистили в доме все, что можно было мыть и чистить.
Мы с Марьей Ивановной укрылись в мою комнату от страшного нашествия баб и девок, вооруженных мокрыми тряпками. Их нашло около десяти, хотя и половины было бы достаточно для водворения страшного беспорядка, какой производили они; но уж так было заведено исстари. Они кричали, перебранивались, перекорялись. Федосья Петровна, как деятельный и разумный начальник, поспевала всюду, вовремя распоряжалась, грозила и заставляла на некоторое время умолкать несносных крикуш.