Вампир - страница 15

Жизнь! Он был миллионер, этот Ламберт, и он отдал бы последний луидор, чтобы добыть хоть один атом этой жизни!.. И после этого смеются над алхимиками, который стремились к верной цели!

Что я мог ответить отцу на его вопрос? Мне было стыдно моего бессилия, и я отделался тем, что с первого раза нельзя все выяснить, что, собственно, нельзя терять надежды — и тому подобным вздором.

Но когда этот человек сжал мою руку, впиваясь в меня благодарным взглядом и веруя, что возможно выздоровление, я чуть ему не крикнул:

— Бей меня… я лгу! я лгу!

Как полоумный, прибежал я домой, чтобы скрыться здесь с моим бессильным невежеством… Я показал кулак библиотеке в моем кабинете — от чтения этих книг академия нетерпеливо ждала капитального вклада в науку.

И я, большой медик, известный, популярный, признанный, упал в кресло, задыхаясь от рыданий!.. На моих глазах умирало молодое существо, и я ничего не мог сделать, чтобы его спасти!

Заранее я знал исход и все-таки хотел бороться. Целую неделю я приходил к больной, сидел подолгу с ней, как родственник, строил догадки, старался заглянуть ей в грудь и в череп, чтобы узнать причину слабости, и только слышал от нее одно:

— Я знаю, я знаю… жизни мне недостает.

На восьмой день я потерял всякую надежду; организм быстро разрушался. Я видел ясно — и в этом была единственная привилегия моей учености — что в медицине нет ни единого средства, чтобы отодвинуть смерть хотя бы на шаг.

Я почти признался в этом отцу. С искаженным лицом он скрипел зубами и кричал:

— И вы, как все! И вы, как все!

Я убежал за город в поле. Я громко сетовал на немую природу, глухое небо, сияющую кругом жизнь, я проклинал их невозмутимое спокойствие!

В полночь, когда я вернулся домой, служанка встретила меня словами: «Наверху вас более трех часов дожидается дама!»

— Дама! Не принимаю никого!..

И вдруг на лестнице предстала темная фигура с белеющимся лицом и светящимися глазами; и, не зная зачем, я сказал:

— Вот и я! простите, мадам, вот и я!

Я вошел по лестнице, предшествуемый незнакомкой, в кабинет и инстинктивно запер дверь.

Взяв с бюро лампу, я поднял ее вровень с ее лицом. Это была сильная брюнетка с матовым лицом и высоким лбом, из-под которого глаза сверкали, точно бриллианты.

— Кто вы, мадам? — смущенно спросил я.

— Меня зовут госпожой Ламберт, — ответила она. — Я мать умирающей девушки.

Странное дело: этот ответ меня не удивил, я словно ждал его.

Мадам Ламберт села против меня, и я снял абажур, чтобы лучше ее видеть. Ей было лет не больше сорока, и она была замечательно красива; не столько по правильности своих черт лица, сколько по благородному, интеллигентному выражению.

Однако, несмотря на восторженное удивление, я вспомнил брошенную ею дочь и грубо спросил:

— Что вам от меня нужно?

— Моя дочь умирает…

— Правда. Ну, а вам-то что до этого?

Она сдержанно и гордо улыбнулась.

— Я ее спасу, — сказала она.

— Вы!

— Я…

И она посмотрела высокомерно в мои глаза.

Я позабыл всякую жалость после этого и резко отвечал:

— Без громких фраз. Ни вы, ни даже я не в силах возвратить жизнь вашей дочери. Я испытал все возможное. Зачем вы, собственно, ко мне пришли? Чтоб попрекать меня, как врача?..

— Вы не заслуживаете этого, ибо вы не знаете, отчего она умирает.

— А вы, быть может, знаете?

— Да… она умирает оттого, что около нее не было матери.

Я зло захохотал.

— Вы говорите это, вы!.. Так, значит, вы ее убийца, вы ее бросили бессовестно, бесчеловечно!

Она всплеснула руками:

— Не я ее оставила, меня выгнали… со мной обращались, как со служанкой, как с врагом семейства. Я ушла от муки страшнее смерти.

— Вы должны были ваять с собою дочь!

— Я не могла.

— Должны были требовать судом, похитить, наконец!

Она приблизила к моим глазам бумагу, и я прочитал, остолбенев:

«Свидетельство о смерти Марии, дочери Якова Ламберта и… умерла в двухлетнем возрасте…»

— Это чушь! — воскликнул я.

— Вот письмо, с которым отец мне прислал это свидетельство…

Это письмо состояло из грубых фраз, ложно извещающих о смерти дочери и запрещающих матери являться на порог дома. В них не было упрека за измену или какую-либо вину, в них чувствовалась дикая ненависть и больше ничего.