Васильковый венок - страница 2

В избе было все так же, как год назад. Две железные кровати у стен большой комнаты, которая служила одновременно и спальней, и прихожей. На окнах топорщились кружевные занавески, на стенах — незатейливые вышивки, а на полу лежали яркие домотканые половики. В переднем углу стоял большой стол, накрытый клетчатой клеенкой.

От знакомой простоты мне стало неловко за свой городской наряд, и, зная, что скоро придут соседи, я собрался было переодеться, но они пришли раньше.

Изба наполнилась сдержанным гулом голосов. Женщины сбились у порога и степенно беседовали там. А единственный мужчина из пришлых — прыщеватый тридцатилетний Васька Дубов — никак не решался начать разговор. И, верно, лишь из боязни, что его опередят женщины и тем окончательно унизят в моих глазах, спросил наконец:

— Знать, высоко метишь, который год учишься, а все не закончишь?

— Скоро закончу, — неохотно ответил я.

Васька беспокойно теребил давно не стриженные рыжие вихры. Видно было, что он хочет спросить о чем-то очень важном и теперь ищет лишь подходящего случая, чтобы, будто между прочим, задать свой заглавный вопрос.

— А ты о картошке спроси, — подсказала его мать, щупленькая проворная старушка.

— Во!—вскинулся Васька. — Как там в городе с картошкой? Идет или тоже цена — копейка?

Я растерялся: вспомнилось, как перед стипендией мы потерянно ходили по огромному двору базара и искали самую дешевую картошку, а вечером, поджарив ее на маргарине, до блеска скребли сковородку.

Васька въелся в меня рыжими глазами и с отчаянием и надеждой ждал ответа, посунувшись ко мне всем своим тщедушным телом.

Я молчал, а когда Васька нетерпеливо заерзал на стуле, сказал:

— Полтора рубля пуд, а в иной день и дороже.

И, памятуя, как боится он городской сутолоки и жуликов— они однажды на базаре отхватили бритвой карман его дубленого полушубка и унесли большие деньги, — прибавил:

— Только машин там тьма, того и гляди — задавят. И карманники есть.

Васька махнул рукой и откинулся на спинку стула.

— Мать честная! У меня, считай, больше шестидесяти пудов в погребе хранится — и никуда! А тут по полтора рубля. Это ж деньги!

Он покрутил лохматой головой и, сославшись на дела, ушел домой. За ним поспешно выскользнула за дверь его мать, а потом потянулись и другие соседи.

Надо бы попросить их посидеть, а если есть в доме что выпить, обязательно поднести по стаканчику, но, вопреки извечным правилам деревенского гостеприимства, я обрадовался, что отец не успел выставить на стол ни медовую брагу, ни припасенную на случай поллитровку.

Из соседей осталась лишь многодетная бобылка Верунька. Еще нестарая, со следами былой красоты, в затертой до блеска фуфайке и резиновых сапогах не по ноге — была она очень неказиста. Всегда бойкая на язык, Верунька стояла у порога необычайно тихая и задумчивая. Она будто ждала чего-то. Я тоскливо подумал, что вот и она начнет расспрашивать о городском житье, и тихая радость, не оставлявшая меня весь день, завяла вконец. Я уже не ощущал ничего, кроме пустоты, разочарования, и неподвижно сидел на подоконнике.

Отец, сторожко наблюдавший за мной, посмотрел на меня встревоженным взглядом.

— Устал, — сказал я, но, верно, не убедил его — враз опали под заношенным пиджаком по-стариковски худые плечи. А я никак не мог совладать с холодным равнодушием и мысленно поблагодарил Веруньку, когда она спросила:

— Не женился еще, студент?

Каждый раз она встречала меня этим вопросом. Была в нем и шутка, и не злая ирония к моему затянувшемуся одиночеству.

— Нет еще, — серьезно сказал я, хотя следовало ответить тоже шуткой.

Верунька удивленно вскинула широкие брови, озадаченная не то столь пресным ответом, не то еще чем-то, и беспечно подхватила:

— И не женись. Одному-то куда как хорошо. Лег — свернулся, встал — встряхнулся, и никто тебе не указ. Одна вот живу, а хозяйство все равно кверху крышами стоит.

Она кивнула в окно, приглашая меня убедиться, что хозяйство действительно стоит кверху крышами.

Теперь я мог долго смотреть на улицу и собраться с мыслями.

К нашей плотно забранной изгороди примыкала Верунькина, с тонкими, уже сопревшими жердями. Кое-где взамен прясел топорщились свежие, еще не обронившие иглу, елушки.