Васильковый венок - страница 5

Гости стали расходиться на заре. Молча, валясь из стороны в сторону, ушли в лог незнакомые парни и внуки Вархаломовы. Тесной стайкой с негромкой песней у ворот Веруньки постояли женщины и, когда допели песню, тотчас разошлись по домам. За ними не скоро вышел Васька. Он нетвердым шагом доковылял до калитки своего двора и, ухватясь за столб, прыснул пьяным смехом:

— И-иех!.. Петька-то, сукин сын, весь в меня. Хозяйственный, шельмец... Весь двор железками завалил... А Верунька стерва... И ведь примала раньше, а седни нет. Сед-ни ей красивого подавай, потому как праздник. А изгородь завтра надо будет все равно поправить...

Васька говорил что-то еще, но я не расслышал. Потом он умолк и снопом свалился между забором и прислоненными к нему досками...

Утром Васька прибежал к нам опять. Еще в дверях поздоровался, вожделенно глянул на графин в углу шкафчика и затараторил:

— Ну, брат, чуть было седину не нажил. Проснулся я — мать честная — в гробу! Справа стена и слева стена, а над головой покрышка.

Я промолчал и сделал вид, что не заметил его взгляда.

Тогда Васька хихикнул и неуверенно спросил:

— Может, я запамятовал, помнится, ты вчера говорил, что картошка в городе полтора рубля?

— Сейчас уже и дороже, — сказал я, чувствуя, как поднимается во мне злое раздражение, и хотел было опять попугать его карманниками. Но Васька воровато стрельнул заплывшими глазами в окно, проворно выскочил в сени и почти неслышно скатился с заднего крылечка во двор.

Я выглянул на улицу.

Возле избы по-бабьи неумело чинила изгородь Верунька. Я пошел помочь ей, втайне побаиваясь за свое мастерство, которому научился за самым порогом детства, когда появляется уверенность и желание сделать все своими руками. Тогда под доглядом отца я вязал изгородь. Положив последнюю жердь, я с удовольствием осмотрел дело своих рук, как мне показалось, чуть ли не вековой прочности. Отец с доброй ухмылкой в прокуренных усах уселся на мое сооружение, и оно рухнуло на землю. Только на третий раз моя изгородь выдержала грузную тяжесть отца.

Знать, никогда не было у Веруньки никакого, даже плохонького наставника: тонкие жердушки едва держались между кольями и упали сразу, как только я прислонился к ним.

— Я-то думала, помощник пришел, — едва заметно усмехнулась Верунька. — Вон их сколько у меня вчера было...

— А может, и помогу, — серьезно сказал я, скручивая перевясло и ощущая всем телом, как возвращается хмельное, слегка хвастливое чувство оттого, что еще бойко управляюсь с этим делом.

Я быстро сложил одно колено. Верунька толкнулась о прясла — они прогнулись и отбросили ее обратно.

— Гляди-ко, получается, — удивилась Верунька. — Ну, давай, пособляй, коли так, а потом, глядишь, мы с тобой еще что-нибудь изладим.

Я потупился и, наверное, покраснел, потому что Верунька залилась безудержным хохотом.

— Душа-то, поди, в пятки ускочила, а? — сквозь смех спросила она. — Это я так. Пошутила. Веселая я, и жизнь у меня на все стороны завидящая — вот и скоморошничаю,— уже серьезно закончила Верунька, и на лице ее опять появилась спокойная улыбка. Она еще не успела сбежать к уголкам губ, когда Верунька схватилась руками за бок и, тихо охнув, припала к земле.

Я уставился на нее, не смея спросить ни о чем.

— Ну, чего выставился, будто не знаешь, отчего бабы за животы держатся? — раздраженно спросила она. — Понесла вот опять, а на кого записать, не знаю, — прибавила она и заплакала тихими и спорыми, как осенний дождик, слезами.

Я стоял над ней, зная, что ничем не утешу ее.

Плакала Верунька долго и поднялась, тяжело опираясь на руки: так поднимаются смертельно усталые люди, чтобы тотчас сесть или упасть. Она не упала, она обеими руками взяла топор и коротким, но расчетливым ударом вбила кол, потом другой. Я крепко стреножил их перевяслом, уже не радуясь, что не забыл нехитрую крестьянскую работу. И до конца, пока не положил последнее прясло, делал все молча, стараясь не смотреть в Верунькины глаза.

Я не знал, как скоротать день, и решил пойти на пруд, чтобы искупаться и снять какую-то особенно тяжелую усталость...

На берегу небольшого заливчика, затянутого тиной и осокой, я помнил, выбивается из-под нестареющего пня головка с зуболомной водой. Туда я прибегал выплакать легкие детские слезы. Там же я возводил плотины, ставил мельницы и мастерил деревянные игрушки.