Вдыхая аромат воспоминанья. Варвара Иловайская-Цветаева - страница 3

Глупы несносно, как и все женщины! Исключая тебя, Варюшенька, — Дмитрий Иванович ласково-снисходительно похлопал дочь по руке, прищурил красивые глаза и засмеялся своим неприятно-скрипучим, деревянным смехом.

— Папенька, я ведь тоже особо умом не блещу. Всего лишь пению в Италии обучалась, а италийскую эпиграфику и не пойму, если Иван Владимирович не растолкует, что все сие значит. Как Вы думаете, Иван Владимирович, можно ли те эпиграммы италийские да положить на музыку?

— Отчего же нет, Варвара Дмитриевна? Поют же Катулла, Вергилия, Тассо? И эпиграммы сии музыке очень подвластны. Только коротки больно! Четыре строки, от силы — шесть. Мало нотам пространства, только разбегутся. Как волны в прилив…

— Странная у Вас душа, Иван Владимирович. Не сухая. Вот море в строфах слышите, — Задумчиво протянула Варенька. — И я вспоминаю море без конца, как на пруд наш большой смотрю! Волны там тоже есть, только мелкие. Ежели напились Вы теперь чаю, пойдемте к пруду, полюбуемся ивами? Они в воде почти утонули. И жаль, что я не рисую, так и просятся ивушки на акварель! Нежную, мягкую.

— Что это ты, голубка, Варенька, куда же Ивана Владимировича в жару-то зовешь? От воды одни оводы да мошкара! — вскинулась, было, Мамака, но тотчас же осеклась под пристальным взглядом Иловайского, махнула рукой:

— Идите, ладно уж. Только плечи шалью покрой. Обгорят еще. А на той неделе, в середу концерт ведь у тебя в доме директора консерватории, не хватало еще, чтобы жар с плеч, да и на горло перекинулся!

— Мамака, милая, полно! — Варенька, прищурившись, снисходительно пожала этими самыми покатыми, оголенными плечами, с которых еле видимым облачком слетела пудра. Бархотка на голубой ленте, плотно обхватившая шею, слегка качнулась в такт ее порывистому движению. — Ведь и Вы считаете мое пение только лишь забавою, как и папенька! Что Вам неаполитанские рулады мои? Так балуюсь, ретивое тешу. Самолюбивая барынька! Залила весь дом соловьиною трелью, а что в ней проку? Красота скоро блекнет, а в звуках — тем более. Признайтесь, ведь так Вы думаете? — Тонкие длинные пальцы Вареньки нервно коснулись бархотки. За столом повисла напряженная тишина.

Александра Александровна откинулась на спинку садового плетеного кресла, сжала губы в тонкую линию:

— Горда ты больно! Слышала бы тебя покойница мать! Сколько денег на профессоров италийских да немецких ушло. Славно, что хоть не зря! Сердце замрет всегда до выси Небесной, как поешь ты, Варенька, вот еще умягчил бы Господь гордость твою, хоть малость!

— А Вы молитесь, Мамака, милая, может, и умягчит! — Варенька дернула округлым подбородком, скулы ее зарумянились. — Идемте, Иван Владимирович, я вот только сейчас, веер возьму! Она скрылась в доме, шурша атласом, как блистательное, стремительное видение. Иван Владимирович, тяжело дыша и сжимая в неуклюжих пальцах спинку садового кресла прошептал напряженно, стараясь замять неловкость:

— Варвара Дмитриевна, как все артистические натуры, чересчур нервна-с. Не стоит и внимания обращать, сударыня. Богатство таланта и щедрость сердца ее многое искупает, поверьте! Она чарует души светлым Даром своим и это все — Божья благодать. Но, как певице концертной, знающей все секреты ремесла, хочется ей признания большего, от того и сердце ее волнуется в легкой гордыне…

— Замуж ей хочется, а тот, кто люб — не смотрит на нее, не ровня ему она. Ей бы дом, хозяйство, да пару ребят, вмиг забыла бы все свои горделивые романтические бредни, слетели бы они с нее, как шелуха! — сердито проворчал в ответ молчавший до той поры седобородый красавец-профессор с барственною осанкой, седыми кудрями и былинною бородою купца-гусляра Садко. — Женитесь же Вы, ей-богу, Иван Владимирович, на Варюше-Вавочке[9], хорошее приданое за нею даю: дом в Трехпрудном, большой, с мезонином, да с полной обстановкою, прислугою, что шоколадная бонбоньерка, право! Вам покойный кабинетец оборудован будет, а Вареньке — «беккеровский» рояль белый ли черный, да полную нотную библиотеку выпишу из Франции. Она и успокоится. Много ли замужней женщине надобно? А я ведь стареюсь, мне помощник нужен дельный в моих трудах, уж одной Александры Александровны мало мне. Пробовал Варюшу привлечь, да жаль мне ее время молодое забирать. Что копаться соловушке солнечному в пыли архивной, пусть лучше на воле порхает! Хотя, надо признать, грамоту русского царя Алексея Михайловича венецианскому дожу перевела мне Варюша исправно, когда мы с ней последний раз в Венеции были