Вечеринка: Книга стихов - страница 22
боится образа больниц, их капельниц и коридоров.
Не о работе по ночам, безденежья, ребячьей хвори,
а о снежинках по плечам, дорожке лунной в Черном море.
Кончался просьбой написать две строчки о своем здоровье
эпистолярный образец романтики и многословья.
Две марки, полные цветов, она, вздыхая, отобрала
и, сына уложив, письмо в тот самый вечер отослала.
А через месяц или два пришел ответ, что все прекрасно,
здоровье есть, болезней нет, приедет ли, пока неясно.
Зима сорвалась с места враз, ломала ветки под норд-остом,
из сердца вон, долою с глаз ее проваливался остов.
Войска снегов легли в полях, вскрывались реки, точно вены,
пел хор забывших холод птах пронзительно и вдохновенно.
Пылали окна и цвели на подоконниках фиалки,
трава рвалась из-под земли, и полыхали полушалки.
Закат, как зарево, стоял над гибнущим подранком-мартом,
проталин фронт растасовал все пятна белые по картам.
Над недотаявшей землей весна эринией летела,
и солнце ледяной облой переплавляло, как хотело.
Все возмущения светил, все взрывы солнечной короны
весенний воздух охватил своим дрожащим камертоном.
Зубцы кардиаграмм, равно как диаграмм погоды здешней,
у мойры на веретено наматывались столь поспешно.
Собачьей свадьбой мчались псы сквозь грязь в окраинные дали.
Смотрела Мара на часы, но, кажется, они стояли.
Ей в это утро не жилось. Звонок услыша телефонный,
она прошла, как призрак, сквозь квартирный коридор казенный.
— Я слушаю — Какая тишь! Ни слога, ни словца, ни вздоха.
— Я слушаю. — Поди услышь молчание. — Вас слышно плохо! —
Ни шороха, ни ветерка. Хотя бы шелест или шепот.
— Я слушаю! — наверняка подвел телефонистку опыт,
какой-то проводок увял, контакт запал, и пробка села.
Дыра в Галактике, провал, обрыв, размыв водораздела.
От телефона отойдя,
она помедлила немного
и нехотя и не хотя
понуро собралась в дорогу.
Забыв ключи, сломав каблук,
опаздывая чин по чину,
в висках тоскливый слыша стук,
не в тот трамвай она вскочила.
На службе тоже не везло,
из рук все начерно валилось,
тушь проливалась набело,
перо скрипело и кривилось.
Нещадно путая слова,
она в них буквы пропускала,
у ней болела голова,
а сердце рыбкою плескалось.
Оцепенение нашло,
или рассеянность сковала.
А день тянулся, как назло,
ему часов недоставало.
Назавтра наступил покой.
Под солнцем нежилась округа.
Ей новость поднесла рука
ее изменчивого друга.
Хозяин умер на ходу, на перекрестке, ей известном.
— Ты съезди, я-то не пойду, на кладбище, на том, на местном.
Пока. — «Пока?» — Привет! — «Привет?» — гудков морзянка заводная.
Был коридор как коридор, но проступала в нем иная
картинка. Все же сообщил, его ругала я напрасно.
Приеду ли, пока неясно. Когда приеду, не решил.
И она идет, натянув пальто, взяв бумаги ворох.
Завтра будет день, послезавтра год, календарный шорох.
Каблуки стучат, на губах горчит, облака на небе.
А в саду цветут о-ду-ван-чи-ки, проплывает лебедь.
Мне пора бежать, и спешит народ, и спешу со всеми.
Время жить и жать, время быть — и вот: расставаться время.
«Я еще вернусь… — лепечу едва, — к тебе, моя тайна…» —
«Я еще вернусь… — детские слова, — к тебе, мое чудо…»
И в ушах звенит:
«Я еще вернусь,
возвратиться дай мне…»
И в груди стучит:
«Из-за зим и лет
и оттуда…»
«…я еще вернусь, покажусь вечерам любимым
вдохновенным, незабываемым горьким дымом…
…я еще вернусь электричкой ночною встречной,
прозябающей в общей Вечности безупречной…»
6
Вот теперь последний дом, домовина.
— Холодно ль, Хозяин, в нем в день холодный? —
— Хмуро, холодно, дружок, пальцы стынут,
но теперь-то я приму что угодно, —
Два поставлены венка у могилы.
Два могильщика стоят живописно
(— Друг Горацио, ты здесь? — Здесь, мой милый.):
— Были прежде, ныне есть, будем присно, —
Говорят уже, поди, речь за речью.
(Тень ствола перечеркнула предплечье.)
Еле теплятся букеты сирени.
(Тень от кроны придавила колени.)
Трубный глас — огней и вод отблеск медный.
Враг восторженный и друг незаметный.
Горсть земли летит за горстью на крышку,
На сосне поет зяблик-малышка.
— По твоим поет, видимо, нотам…
— По своим поет, мой дружок, что ты…