Вечерний свет - страница 60

Луи догадался, что, помимо упрямой тяги покончить с жизнью, Марсель испытывает лишь довольство собою как человек, который только что явно и неоспоримо одержал верх над другими. И Луи ясно почувствовал некоторое смущение толпы перед этим человеком у дерева — он, Луи, сам был частью той же толпы, — однако неловкость и смущение ничуть не умаляли торжественной серьезности, которая читалась на лицах людей, запечатлелась на самой обстановке и как бы сливалась воедино с окружающей природой.

На сей раз Кучерявый принес что надо: настоящую пеньковую веревку, которую он отыскал под сбруей. Луи заметил, как Марсель, едва бросив взгляд на веревку, чуть заметно кивнул в знак одобрения. Ему вторично накинули петлю на шею, подняли его вверх и отпустили — теперь уже без рывков, осторожно. Тишина стояла гробовая. Толпа смотрела, как медленно и обстоятельно Марсель расстается с жизнью. Ноги его ни разу не дернулись. Глаза были закрыты, подбородок все резче вдавливался в грудь, а тело как бы вытягивалось и в то же время приобретало необычную собранность и покой, какие свойственны мертвым.

Луи стоял не шелохнувшись. Он вслушивался в щебет птиц, в едва различимые шаги расходящихся людей и позвякивание лопат у стены, где рыли могилу. Он впитывал в себя всю полноту пейзажа, его безвинное спокойствие, его теплоту, и редкостную доброту, и добротность, ощущая, как вот сейчас, в эту минуту, под безоблачным небом сбивались грозовые тучи Освобождения. Ребятня, торчавшая у стены, куда-то разбежалась, Луи увидел лишь двух девчушек, по пояс возвышавшихся над стеной, как на фотографии. Девчушки стояли, обняв друг дружку за шею, и рты их были чуть приоткрыты, точно они внимали какой-то песне, а взгляд их удивленно раскрытых глаз, минуя повешенного, был устремлен на сады и горы вдали; и на стене подле их открытых и загорелых рук грелась на солнце ящерка.

Перевод О. Кокорина.

Всего лишь два дня назад я приехал в Варшаву, в этот фантастический, в этот немыслимый город, приехал словно тайный агент преждевременно наступающего лета. Жара пришла за мной по пятам, будто желая самолично во всем удостовериться. Над изнывающей от зноя землей висели облака известковой пыли. Я шел сквозь рокот пневматических молотков, пытаясь разобрать слова призывов на транспарантах, вяло поникших в ожидании героических ветров. Улицы и строительные площадки захлебывались яростным грохотом, было похоже, что город, со злости на годы собственного бессилия, набросился на работу с удвоенным рвением. Вчерашние крестьянки, попавшие из своих глухих деревень прямо к воротам парка Лазенки, удивленно прислушивались к пронзительным воплям продавцов мороженого.

Словно очутившись после долгих странствий в таком месте, где отразились все континенты, а события моей жизни повторялись в каких-то важных для меня деталях, я как бы вновь видел те же лица, фигуры, жесты, что запомнились мне в давно прошедшие времена в маленьком городе на севере Германии, в итальянском порту, на проселочной дороге в Испании. Эту вечно клубящуюся в воздухе пыль, которой просто некуда было осесть — внизу толстый слой той же пыли, — этих полуголых, охрипших от жажды рабочих, прокладывающих трассу через город, этих торговцев с воспаленными глазами, сидящих на корточках в густой тени стен, — все это я уже видел однажды в Александрии, в Хайфе или в Бейруте. Я шел по незнакомому городу как сквозь панораму моих тридцати четырех лет. Мне пришло в голову, что подобное чувство, вероятно, испытывают солдаты наступающей армии, читая знакомые с детства названия населенных пунктов и зданий на дорожных указателях, наспех натыканных по обеим сторонам улиц и шоссе. А может, все дело было в письме, в том самом письме, которое уже сутки лежало в моем кармане и которое мне было вручено распечатанным, в том самом письме, что я прочел уже три или четыре раза подряд, словно оно было адресовано мне, словно я уже давно ожидал его как весть от некоего друга, уехавшего надолго и перед отъездом обещавшего написать мне как можно быстрее и подробнее, а мне из-за разных помех так и не удалось ознакомиться с письмом обстоятельно и пришлось лишь поспешно пробежать его глазами, выискивая главное. Бродя по городу, я несколько раз вспоминал об этом письме — и почти всякий раз думал о нем так, будто оно содержало дурное известие, которое мне бы лучше забыть; но я уже запомнил письмо почти дословно.