Вечерний свет - страница 70

Оцепление состояло из молодых, пышущих здоровьем, эсэсовцев, которые обступили нас со всех сторон, расстегнув кобуры, закатав рукава и поигрывая хлыстами. Я узнал шарфюрера Хандтке, известного мастера заплечных дел, который сейчас, однако, лишь блаженно щурился, глядя на солнце, на залитую золотом бездонную голубизну неба, где уличный шум заглушался щебетом птиц. Мы мирились с ударами, словно это была законная плата за желтые удостоверения, выставленные нами как щит, за голубое небо, за благополучный исход, на который мы внутренне уже настроились, за право свернуть в переулок, ведущий к улице Лешко, ведущий к жизни.

Эсэсовцы набросились на нас раньше, чем мы достигли того места, где вершился суд. Им совершенно ни к чему было избивать нас с таким остервенением, раз мы сами выстроились гуськом, как дети за елочными подарками, и не наша была вина, что колонна вдруг остановилась как вкопанная. Все это время я видел впереди только рукоятку хлыста, указующую то налево, то направо, и колонну, соответственно раздваивающуюся словно по мановению волшебной палочки; видел я также мундир того, кто держал в руке этот хлыст, его ноги, обутые в сапоги, но лица я не видел, ибо — мне только сейчас это пришло в голову — в лицо я даже не взглянул.

Но тут наше продвижение вперед вдруг застопорилось, потому что внимание эсэсовцев отвлекли громкие сигналы автомобильной сирены. К тому месту, которое мы уже успели наречь вратами жизни и смерти — бог знает, как нас в такие моменты еще хватало на поэтические образы, — подъехал огромный черный «мерседес» в сопровождении еще двух машин. Именно в этот миг я удостоился лицезреть «черного палача»: огромная фуражка с черепом, бесформенная туша, обтянутая черным мундиром, руки в белых перчатках, словно приклеенные к животу.

«Черный палач» стоял в открытой машине; вокруг него сразу замелькали золотые и серебряные шнуры и нашивки, а вскинутые в приветствии руки опустились по первому же его знаку. Так это, значит, он, сказал я себе, вот он какой; притом я, как и все остальные в толпе, понятия не имел, кто же это был. Колонна вновь пришла в движение, а он стоял и рассматривал нас с таким каменным лицом, не выражавшим ни злобы, ни какого бы то ни было интереса вообще, что исчезала последняя искра надежды.

Третий в колонне передо мной — рослый, красивый мужчина с венгерскими усиками, тащивший на спине тяжелый мешок, — получил знак свернуть направо. Но тут в лице «черного палача» что-то шевельнулось: вероятно, этот мешок привлек его внимание. Какой-то шарфюрер тут же бросился вперед с такой стремительностью, как будто читал мысли начальника и не нуждался в словесном приказании, отданном во всеуслышание. Пробежав несколько шагов, он вырвал из рук мужчины мешок, в котором, как, вероятно, предполагалось, хранились заботливо оберегаемые таинственные еврейские сокровища.

В эту минуту замерли все звуки не только на площади, но и на прилегающих улицах, да и во всем городе; слышалось лишь беззаботное чириканье воробьев где-то на крышах.

В мешке был ребенок — маленькая черноволосая девочка лет семи, которая сразу встала на ножки и растерянно заулыбалась, оглядываясь; рукоять хлыста над ее головой показала налево. Я заметил, что девочка была удивительно, до смешного похожа на своего отца. И тут началась сцена, для которой площадь все это время как бы готовилась стать подмостками. Ибо когда один из эсэсовцев начал наотмашь стегать хлыстом мужчину с усами, отгоняя его вправо, когда тот, словно не чувствуя ударов, протянул молитвенно сложенные руки к стоящему в машине, когда девочка, вдруг перепугавшись, замерла на месте и зарыдала, уставившись на отца, — «черный палач» на виду у всех повелительно выбросил вперед руку, приказывая прекратить избиение.

Был слышен только воробьиный гомон. «Черный палач» усмехнулся и подал знак мужчине с усами. Теперь и тот заулыбался. И когда рукоятка хлыста указала мне путь направо, я успел заметить, что отец и дочь, держась за руки, улыбаясь и не сводя глаз друг с друга, направились налево, к перевалочному пункту.