Вечный огонь - страница 64

Вспомнил давний разговор с дочкой, бесхитростный и наивный, но поразивший, заронивший сомнение. Было это в самом начале зимы, шел снег — пушистый, лапчатый. Валя с закутанным горлом сидела дома. Она не радовалась белому чуду, как бывало раньше, с тоской в голосе спросила:

— Папка, а снег растает?

— Непременно, — с готовностью, не понимая, к чему такая речь, ответил отец.

— Когда?

— Весной.

— А если не растает?

— Такого не может быть! — запротестовал всерьез.

— Вдруг не растает, что тогда?..

Не смог ничего ответить.. Припомнилось, что в детстве сам задавал подобные вопросы. Перед глазами появилась картина солнечного затмения, ощутил тревогу, словно наяву, увидел лица соседей, вышедших на улицу, — серые, переменившиеся до неузнаваемости. Какая-то бабушка вынесла икону божьей матери, шептала молитву о защите и помиловании грешных. Люди молчали, один он не мог больше молчать, донимал всех вопросом:

— А вдруг не выйдет?

— Обязательно покажется! — успокоил его сосед.

— А вот если?..

— Не может такого быть.

— Почему?

— Потому что будет конец света.

Поглядел еще раз через закопченное стеклышко на затененное солнце. Показалось, в серо-голубоватом своде неба образовалась черная дыра, проход куда-то, во что-то еще более непостижимое.

Вспомнил то памятное затмение, видел черную дыру. Перед глазами всплыла его подводная лодка. Затем, словно на экране кинохроники, поплыл, закружился шар земной с серебристыми морями и голубыми материками. Какая-то темная, похожая на тяжелую чугунную сковороду заслонка пыталась затмить, скрыть от мира, но Земля выходила из тени, удалялась от нее, серебристо посвечивая морями, ярко голубея материками. Черная свинцово-тяжелая заслонка снова пыталась ослепить и материки и моря.

На шестнадцатом трамвае, который останавливается у самого их дома, они вчетвером доехали до Московского вокзала. Когда был подан состав, первыми вошли в вагон, разыскали купе, определили места. Серафима Ильинична ляжет внизу, Алла над ней, на верхней полке. Володя и Лида — родственники — тоже собрались было ехать, но Серафима Ильинична запротестовала. Даже в горе была эгоистичной; ее сын — ее и мука, зачем другим брать на себя то, что положено ей судьбою. Попыталась было отговорить и Аллу, но, встретив упрямую решимость, сдалась: пускай едет, все-таки подмога, мало ли чего может случиться в пути.

Лида осторожно присела на краешек полки, Володя вышел в коридор покурить. Когда объявили, что до отправления остается пять минут и что провожающих просят покинуть вагон, они молча простились, и Серафиме Ильиничне стало свободнее, словно удалили причину, стеснявшую ее. Она не вышла из купе, не приникла к окну, не помахала на прощание родственникам, терпеливо ожидавшим ее появления. Попросила Аллу расстелить постель, скинула втрое потяжелевшие за день туфли, сняла темное шерстяное платье, достала из сумки просторный халат, надела его, легла на постель поверх одеяла. Ее охватила усталость и безразличие. Верилось, все, что могла выплакать, уже выплакала. Вся боль отболела, скорбь выгорела дотла, силы исчерпаны, жизнь завершена. И то, что она еще способна что-то понимать, на что-то откликаться, куда-то ехать, казалось ей каким-то механическим, неестественным. Она чувствовала себя освобожденной от всего: никаких запросов, никаких желаний, никаких надежд. Все, что было у нее дорогого, все, что боялась потерять, потеряла. Никакой угрозы, никакого страха теперь не испытывала и не могла испытывать.

Поезд шел быстро, но вагон не дергало, не качало, не кренило в стороны. Перестука колес почти не было слышно: на сваренных стыках они меньше стучат. Такая плавность ей показалась нереальностью. Все теперь воспринималось точно в забытьи, в полусне, на грани сознания. Серафима Ильинична закрыла глаза. Она не спала, но и не бодрствовала, находилась в том состоянии, когда и сон и вымысел приобретают достоверные черты.

Она увидела своего Алешу маленьким, забавным. Каждый божий день, возвращаясь из школы, он успевал где-то отыскать беспризорного котенка, пихал его за пазуху, приносил в дом. Сперва радовалась его находкам, принимала близкое участие в том, чтобы накормить и отогреть живое существо. Помогала сыну мыть котенку лапы, причесывать шерстку, забавлялась его играми. Спустя какое-то время, когда уже из каждого угла стали посвечивать зелено-фосфорические кошачьи глаза, когда на диване, под кроватью и на кровати видела кошачьи потасовки, когда и по коридору и по кухне стала носиться клоками кошачья шерсть, терпение истощилось. Отправляясь на рынок или в магазин, выносила из дому в сумках кошек и котят, кого удалось приманить и поймать. Но сколько бы она ни выносила, казалось, их становится все больше. Сын то и дело притаскивал новых. На мольбы матери о том, что ей невмоготу, она устала их кормить и за ними убирать, сын только вздыхал, просил взглядом не обижать беззащитных.