Великий Кристалл. Памяти Владислава Крапивина - страница 66

Но сегодня равновесие холмов и воды было нарушено. Стадо пестрых машин сбилось в кучу на пустыре у обрывистого берега. Крошечные фигурки суетились, тянули, размахивали руками, – и вдруг в стороне от фургонов взвился пузырем шатер. А рядом другие люди уже таскали что-то плоское, тяжелое. В глаза Зайцу ударил солнечный лучик, будто кто-то сигналил небесам, да промахнулся и отправил послание случайному мальчишке. Это разгружали, бережно укладывая на песок, огромные зеркала. Холодное блеклое солнце плавало в стекле, как задохшаяся рыба.

А еще через пару часов продравшие глаза жители города видели на улицах карлика, который расклеивал афиши. На них летали под куполом любовно выписанные гуашью акробаты в разноцветных трико; рукописный текст обещал грандиозное представление, прославленное в Европе и обеих Америках, – только одно, только в субботу, – и самый большой зеркальный лабиринт в мире. Восклицательных знаков было так много, что они походили на штакетник. Они пронзали строчки, будто колья. Приклеив афишу, карлик отступал на шаг и мгновение рассматривал объявление, склонив голову набок, как художник, оценивающий новый шедевр, а потом, ядовито ухмыльнувшись, переходил к следующему столбу. Так он двигался сквозь город, приметный и в то же время невзрачный до невидимости; пачка в его руках постепенно таяла.

А там, где окаймляющая город бетонка выстреливала к морю пыльный хвост грунтовой дороги, по которой никто никогда не ездил, уже стоял облезлый автобус в разноцветную полоску, готовый бесплатно отвезти к цирку всех желающих. Ветхая обивка кресел пахла корицей, жареной кукурузой и нечищеными клетками с большими зверями. За рулем некто в маске птицы терпеливо ждал пассажиров – и, видимо, не собирался двигаться с места до самой субботы, когда жители города, отбросив наконец повседневные дела, отправятся посмотреть единственное представление.

В такой день совершенно невозможно идти в школу – Заяц и не пошел. Вместо этого он оказался на тихой улице, где прятался за высоким забором старый пряничный особнячок. Охранник у ворот смерил Зайца театрально-подозрительным взглядом и неохотно впустил во двор. Заяц вприпрыжку пересек узкий газон и забарабанил в дверь.

В городе говорили – шепотом, по секрету, – что их мэру не повезло в детях. Сын у него был рыжий, а дочь – и вовсе дурочка, по голове ударенная. Мэр города ненавидел цирк.

Рыжий был лучшим другом Зайца. Они знали все секреты друг друга. Все-все.

– Филонишь? – одобрительно просипел Рыжий и почесал шею, обмотанную колючим шарфом. – Заходи, никого нет. Домашку принес?

Заяц прошмыгнул в прихожую.

– Цирк приехал, – шепнул он, – я сам утром видел. Погнали? От Швабры отболтаешься как-нибудь.

– Не отболтаюсь, – помрачнел Рыжий. – Нет ее, выходной. Я сам с Сонькой сижу.

Сестра Рыжего сидела у окна – вырезанный из черной бумаги силуэт на бледном фоне. Заяц привык видеть ее так – тонкой тенью, склонившейся над альбомом. У Сони были спутанные медные волосы, высокий бледный лоб и прозрачные глаза, почти черные из-за огромных зрачков, а руки такие тонкие, что просвечивали жилки. Зайцу она нравилась, хотя он и робел перед ней немного, не понимая, как себя вести: вроде как старшая, но все-таки дурочка. А с другой стороны… Тут Заяц обычно совсем терялся и переставал думать. Соня хотя бы не дразнилась и не хихикала, как другие девчонки. Она просто сидела себе тихонько, не обращая ни на кого внимания, и рисовала разноцветных человечков, – раз, два, много, целая толпа, целое царство веселых человечков всех цветов радуги. Стопка изрисованных листов на подоконнике росла и сползала на пол; перед сном домработница Швабра убирала их, а с утра Соня начинала снова.

На пятнадцатилетие ей подарили огромную коробку гуаши, и какое-то время человечки выходили еще радужней, еще ярче. Вскоре Швабра начала жаловаться: непросохшая краска пачкала полы и подоконник, а платья Сони покрывались пятнами. Краски убрали, заменив на старые карандаши. Похоже, Соня даже не заметила этого, но иногда Зайцу казалось, что карандашные человечки стали как-то… грустнее, что ли.