Великий Кристалл. Памяти Владислава Крапивина - страница 76

– Боброга, отправляйтесь в кладовые, собрано в дорогу муки, круп, солонины, рыбы вяленой, сухарей, лука и чесноку, да прочей снеди, в ларях от сырости и мороси уложено. Не повреди, торопыга!

– …пороху и пищалей новых заберешь у братьев Гусевых!

– …попон да волосяных накомарников от швей!

Голос его до самой ночи раздавался то с крыльца, то сверху, из окна матушки. Еся слушала, свиснув с подоконника, да спохватывалась, что забыла что-нибудь положить. Ее ларь, небольшой и узорчатый, стоял на полу распахнутым до утра.

Вышли на рассвете. Ехать было хорошо, лежать в повозке под плетеным ивовым пологом или трусить рысью на Белом вдоль ползущих в пыли телег. Отец, мелькавший впереди обоза на своем мохноногом красавце Быстром, посылал дочери то корзину земляники, купленной по дороге, то калач медовый, то кувшин молока. Дождей давно не было. Пыль висела над дорогой. Коршуны падали в траву и вновь поднимались высоко, унося добычу.

Иногда подъезжал Ванька-маляр. Так называла его нянюшка, бабка Павла, ехавшая здесь же, в повозке с Есей. Ванька Лихов держался очень строго, кафтан его был вечно перепачкан красками и углем, а за спину перекинута походная сумка с рисунками, с кистями, лохматыми и тонкими, всякими. Еся каждый раз, как он подъезжал, просила рассказать про Северную страну, и Иван рассказывал про народ, живущий в снегах, и про сияние в небе, а то вдруг краснел и сбивался, когда Еся вдруг переспрашивала непонятное слово и он встречался с ней глазами. Пришпоривал Звездочку и улетал в поле.

– Ишь полетел, важный какой, пыли-то поднял, – ворчала, улыбаясь, нянюшка.

– Он хороший рисовальщик, баб Паша, – говорила Еся. – Ты не видела. Там такая сова, а Звездочка Ванина, как живая, воду из реки пьет.

Баба Павла искоса смотрела на нее. «Девка ветер, а Ванька этот балагур, так и заливается соловьем…»

– Так ить, работа у него такая, – громко зевнула нянюшка, крестя рот, – не нарисует, хозяин разгневается. Вот и малюет. Старательный, это да-а.

Еся замолчала, засопела. И стала выбираться из повозки, перемахнула ногу через трусящего рядом на привязи своего Белого. На ходу отвязала его. Пришпорила, привстала в стременах и понеслась вдоль обоза, свернула в полегшую траву.

– Евсея-я! Вернись, вернись, кому говорю! – кричала ей вслед баба Паша.

Еся летела по полю, по дорожке в поваленной траве, увидела, что Звездочка пасется в одиночестве, а поле дальше колышется разнотравьем до самого горизонта. Спешилась, пошла, отпустив Белого. В конце проложенной лихо просеки увидела торчавшие из травы сапоги Ванькины. Вытянула шею.

Ванька лежал в траве и рисовал.

В старом пне, в гнезде маленьком, не по росту, сидел кукушонок, растопырив крылья.

Иван оглянулся, прищурился на солнце, тихо рассмеялся:

– Всех повытолкал, злыдень. Шелуха яичная, видишь, внизу?

Еся кивнула. Иван на четвереньках выбрался из зарослей.

– Надо наперерез, обоз вперед ушел, – сказал он, взлетел в седло, забрасывая сумку с рисунками за плечо. Пустил Звездочку в галоп.

Двигались день за днем, все время на север. Ночевали в поселениях, останавливались в давно выбранных отцом дворах. Под вечер засылали вперед гонцов, и обоз уже ждали. Не тратя времени на поиски ночлега и еды, люди разбредались по домам. Еся видела отца только глубокой ночью. Слышала сквозь сон его усталый голос в кухне, шаги. Вспоминалась дорога. Как вчера пришлось ночевать в лесу и ухал филин, потому что весь день поливал дождь и несколько раз вытаскивали телеги из глубоких колдобин. Темнело быстро. Наскоро поели солонины, сухарей, легли спать прямо в повозках и телегах, укрывшись пологами шатров. Миновали Красное только к обеду.

Дорога становилась все хуже. Через три недели пошли тощие и кривые перелески. Болота. Деревца, голые и безлистные, торчали тут и там.

Дед с бабушкой жили возле широкой реки. В низинах стояли топи непроходимые.

– Здесь без проводника не пройти, Еся, от бабки и деда ни на шаг, – говорил отец.

Он ехал рядом, покачивался в седле. Полушубок распахнут. Утром туманище, холод, днем солнце выкатится, и становится тепло.

Деревня большая, на сто дворов. Сплошь охотники, рыбаки. У пристани толклось множество лодок, проплыл плот с лесом. Обоз простоял два дня, дольше обычного. Тимофей Ильич попрощался с Есей вечером.