Венок раскаяния - страница 33
— Я больше двадцати лет здесь. Все видел. Но такого...
Впрочем, участковый Васюков никаких подробностей о поднадзорном не знал и знать не пожелал. Ездить в Бечевинку на мотоцикле за двадцать километров от дома -— отмечать по понедельникам Шипунова — посчитал обузой: исполком сельского Совета присмотрит.
После долгого заключения трудно привыкать к свободе. Случается, освободившийся рецидивист просится обратно в колонию. Там он все знает, там — все понятно, здесь — все позабыл, от всего отвык. Едет домой — с мешка не слезает, кругом чемоданы на вокзале, хозяев не видно — ему странно: никто не ворует. Один такой побродил день по городу, пришел к начальнику милиции: «Отправьте обратно в колонию, я здесь не могу». Начальник ему: «И я не могу: не за что». Начальник ему: «товарищ», а тот в ответ: «гражданин». Утром рано разбил витрину в универмаге: «Теперь можете?!»
К свободе никто специально не готовит.
Николай Шипунов пробыл в заключении с пятнадцати до двадцати восьми лет, то есть вся жизнь — колонии и тюрьмы. Там приучился пить, там усвоил для себя: закон — для слабых, сильный всегда прав. Ушел мальчишкой, вернулся — уставший, злой, заматерелый.
— Ты уж, Колюня больше туда не попадай,— сказала ему мать.
— Не бойся.
В Бечевинке начал честно привыкать к свободе. Не пил, одевался подчеркнуто аккуратно. Мать почувствовала поддержку — Коля починил обе электроплитки, чайник, патефон. Заготовил на зиму дрова, и не только себе, но и Кириллову Вене — другу дрова привез. Наметил крылечко сделать, навес к нему, крышу починить, забор поставить. Характера, правда, не хватало, не мог долго на одном месте, поколет-поколет те же дрова, не закончит — убежит. А если что не получается — вовсе бросает.
Вроде как все, но — нет, выдавал себя: дерганый был, настороженный, любой шорох, чужой звук — он резко, хищно разворачивался, незнакомый человек на дороге — он уходил в сторону. Сны-то ему, видно, снились старые.
А надзора никакого и не было: участковый Васюков его вниманием не удосужил, а отмечаться в сельсовете по понедельникам нетрудно. Пришел во вторник — тоже отметили. Уехал в Череповец к друзьям раз, другой — вовсе не отмечался, и тоже тихо. А однажды пришел в сельсовет пьяненький, расписался — ни звука.
И при эдакой-то свободе Николай Шипунов еще держался, еще устроился на работу в Белозерский лесопункт — валил лес. Поработал две с половиной недели (и неплохо, втянулся, с азартом), потом бросил. И никто не спросил: что, почему? То ли действительно заболел, то ли надоело. На работу снова собрался через две недели. Рано утром уже в автобусе Шипунова встретил бригадир Саша Хоменко: «Ты что, Коля, на работу? Не допущу, пиши объяснительную начальству». Шипунов покорно вышел.
Председателя колхоза Степанова он попросил отправить его на курсы шоферов. «Шофера нам не нужны, а вот трактор тебе дадим, но сначала поработай разнорабочим». На том и сошлись.
И в это время на Шипунова свалились с неба деньги, для деревни — большие, больше тысячи рублей: в Череповце продали их старый дом. Он снова, в который раз поехал в Череповец. Погулял там с друзьями, вернулся — здесь угощал знакомых, парень он щедрый.
Я пытаюсь поразмыслить: для человека со столь изломанной судьбой не слишком ли велико искушение, испытание свободой, когда полно денег, можно пить и не работать?
Короче, продержавшись два месяца, он сломался, стал пить.
События развивались в прискорбной последовательности. На автобусной остановке посреди деревни Шипунов ударил пенсионера — просто так, словом не обмолвились. Ударил колхозного газосварщика. Остановилось попутное такси, он и на шофера кинулся. Дрался лихо: в прыжке бил в грудь двумя ногами — сбивал, как срезал. Зверь. Ходил всегда в перчатках, нигде их не снимал: в правой перчатке всегда носил нож — узкий, заточенный с двух сторон. Как-то вечером у выхода из клуба приставил нож к груди заведующему мастерскими. Тот в темноте узнал Шипунова: «Коля, мы ведь когда-то работали вместе». Шипунов вынул второй нож, покрутил. Убрал оба. «Ладно, дядя Петя, тебя не трону».