Веселая Эрата. Секс и любовь в мире русского Средневековья - страница 5

а также «бабы, которых унимал от блудни». Они побуждали толу криками: «Убить вора, блядина сына, да и тело собакам в ров кинем!»[32] От гибели Аввакума спас только примчавшийся к месту происшествия воевода с пушкарями. Впечатление было столь сильным, что прославившийся своей бескомпромиссностью Аввакум в этот раз оставил жену и детей и бежал в Москву.

Русские люди редко ходили к исповеди и, даже беседуя с исповедниками, не признавались в своих греховных склонностях. Когда посетивший в 1661 году Москву австрийский посол Августин Майерберг заявил сопровождавшему его приставу, что русские должны постоянно исполнять наложенные на них епитимьи, «потому что знаем вашу частую повадку подбираться к чужим женам», в ответ он услышал: «Вот еще дураков нашли!.. Разве мы говорим когда об этом попу?»[33]

Нечто подобное происходило и на католическом Западе. Здесь отмечена даже ситуация, когда исповедь не только не остановила осуждаемые любовные склонности, но, напротив, провоцировала их. Приор цистерцианского монастыря близ Кельна Цезарий Гайстербахский (ок. 1180—ок. 1240) описывает в своем «Диалоге о чудесах» (III: 47) историю некоего брабантского священника, который ненамеренно искусил свою духовную дочь, выспрашивая ее о грехах, прежде этой женщине неведомых.[34] Вспоминая о том, с каким постоянством православные священнослужители повторяли в течение веков вопросы о запретных сексуальных практиках, можно заподозрить возможность подобных происшествий и в русском мире.

В конечном итоге усмирить чувственность человека оказалось не в силах человеческих. Если что-либо и ограничивало популярность сексуальных изысков в русском обществе, так это свойственный ему нравственный настрой — сочетание здорового юмора с явной антипатией к чрезмерным любовным ухищрениям. Об отношении к изыскам в стиле «Камасутры» лучше всего свидетельствует содержание берестяной грамоты из Старой Руссы, написанной в 20—50-х годах XII столетия. Получив письмо с деловой рекомендацией, которая его возмутила, некий Хотеслав ответил своему брату: «Якове брате, еби лёжа!»[35] Как указывают комментаторы, смысл этого ответа — «не оригинальничай (веди себя как все)».[36] Из содержания послания следует, что Хотеслав знал о людях, готовых вести себя в постели «нестандартно», однако с его точки зрения подобное поведение достойно осмеяния. С явным презрением называл он своего адресата «ебехото аесово», т.е. «похотливый, сователь яиц».[37] Похоже, что мнение Хотеслава было близким к пословице, выражавшей общее убеждение.

Подобные настроения ощущаются и в фольклорных записях Нового времени, где в отношении к сексу преобладает добродушно-насмешливая интонация. Фольклор ничего не знает о столь ужасавшей священнослужителей эпохи Средневековья позе «женщина сверху», однако постоянно упоминает о сношении сзади. Так в одной из заветных сказок:

Она стоит на [четырех] костях, он [...] свой вынул да ей и толкает.[38]

Особо популярным было в этом случае выражение стоять раком. Еще в середине XIX века оно могло обозначать любого человека стоящего на четвереньках,[39] но сексуальная коннотация, закрепившаяся в современном русском языке, прослеживается уже с XVIII столетия. В песне «Стал почитать, стал сказывать»[40] из русского фольклорного собрания, связанного с именем Кирши Данилова, картина разгула и эротической вседозволенности описывается следующим образом:

А и девку — в целку, молодку — в середку,

А стару бабу — раком под задним окном.[41]

Еще большее внимание привлекал анальный секс, которому посвящено множество поговорок типа:

Все одно: хотя в гузно, хоть на ево гузном.

Учи вѣжеству потирай гузно плешью.[42]

Добавим к этому свидетельства епитимийников о гомосексуализме и скотоложстве, подкрепленные подобными же замечаниями в решениях Стоглавого собора (1551) и рассказами иностранных путешественников. Участвовавший в 1568—1569 годах в посольстве ко двору Ивана Грозного английский моряк Джордж Турбервилль, его соотечественник Самуэль Коллинс, бывший в 1659—1666 годах врачом царя Алексея Михайловича, участник шлезвиг-гольштейнского торгового посольства Адам Олеарий, дважды посещавший Москву в царствование Михаила Федоровича (последний раз в 1643 году), а также уже упоминавшийся Майерберг были удивлены распространенностью этих грехов и той снисходительностью, которую проявляли к ним русское общественное мнение и закон.