Виза - страница 15

но не грубо? — А так: НЕНАВИЖУ

загулявшее это хамьё,

эту псарню под вывеской «Ройял».

Так устроено сердце моё,

и не я моё сердце устроил.

Но ништо, проживём и при них,

как при Лёне, при Мише, при Грише.

И порукою — этот вот стих,

только что продиктованный свыше.

И ещё. Как наследный москвич

(гол мой зад, но античен мой перед),

клевету отвергаю: опричь

слёз она ничему и не верит.

Вот моя расписная слеза.

Это, знаешь, как зёрнышко риса.

Кто я был? Корабельная крыса.

Я вернулся. Прости меня за...

(1995)

Музыка

Нас тихо сживает со света

и ласково сводит с ума

покладистых — музыка эта,

строптивых — музыка сама.

Ну чем, как не этим, в Париже

заняться — сгореть изнутри?

Цыганское «по-го-во-ри же»

вот так по слогам повтори.

И произнесённое трижды

на север, на ветер, навзрыд —

оно не обманет. Поди ж ты,

горит. Как солома горит!

Поехали, сено-солома,

листва на бульварном кольце...

И запахом мяса сырого

дымок отзовётся в конце.

А музычка ахнет гитаркой,

пускаясь наперегонки,

слабея и делаясь яркой,

как в поле ночном огоньки.

(1995)

* * *

Я прошёл, как проходит в метро

человек без лица, но с поклажей,

по стране Левитана пейзажей

и советского информбюро.

Я прошёл, как в музее каком,

ничего не подвинул, не тронул,

я отдал своё семя как донор

и с потомством своим не знаком.

Я прошёл все слова словаря,

все предлоги и местоименья,

что достались мне вместо именья,

воя черни и ласки царя.

Как слепого ведёт поводырь,

провела меня рифма-богиня: —

Что ты, милый, какая пустыня?

Ты бы видел — обычный пустырь.

Ухватившись за юбку её,

доверяя единому слуху,

я провёл за собой потаскуху

рифму, ложь во спасенье моё...

(1996)

Травиата

1

Я помню, я стоял перед окном

тяжёлого шестого отделенья

и видел парк — не парк, а так, в одном

порядке как бы правильном деревья.

Я видел жизнь на много лет вперёд:

как мечется она, себя не зная,

как чаевые, кланяясь, берёт.

Как в ящике музыка заказная

сверкает всеми кнопками, игла

у чёрного шиповника-винила,

поглаживая, стебель напрягла и выпила;

как в ящик обронила

иглою обескровленный бутон

нехитрая механика, защёлкав,

как на осколки разлетелся он,

когда-то сотворенный из осколков.

Вот эроса и голоса цена.

Я знал её, но думал, это фата-

моргана, странный сон, галлюцина-

ция, я думал — виновата

больница, парк не парк в окне моём,

разросшаяся дырочка укола,

таблицы Менделеева приём

трехразовый, намёка никакого

на жизнь мою на много лет вперёд

я не нашёл. И вот она, голуба,

поёт и улыбается беззубо

и чаевые, кланяясь, берёт.

2

Я вымучил естественное слово,

я научился к тридцати годам

дыханью помещения жилого,

которое потомку передам:

вдохни мой хлеб, «житан» от слова «жито»

с каннабисом от слова «небеса»,

и плоть мою вдохни, в неё зашито

виденье гробовое: с колеса

срывается, по крови ширясь, обод,

из лёгких вытесняя кислород,

с экрана исчезает фоторобот —

отцовский лоб и материнский рот —

лицо моё. Смеркается. Потомок,

я говорю поплывшим влево ртом:

как мы вдыхали перья незнакомок,

вдохни в своём немыслимом потом

любви моей с пупырышками кожу

и каплями на донышках ключиц,

я образа её не обезбожу,

я ниц паду, целуя самый ниц.

И я забуду о тебе, потомок.

Солирующий в кадре голос мой,

он только хора древнего обломок

для будущего и охвачен тьмой...

А как же листья? Общим планом — листья,

на улицах ломается комедь,

за ней по кругу с шапкой ходит тристья

и принимает золото за медь.

И если крупным планом взять глазастый

светильник — в крупный план войдёт рука,

но тронуть выключателя не даст ей

сокрытое от оптики пока.

1996

Бродят стайками, шайками сироты,

инвалиды стоят, как в строю.

Вкруг Кремля котлованы повырыты,

здесь построят мечту не мою.

Реет в небе последняя лётчица,

ей остался до пенсии год.

Жить не хочется, хочется, хочется,

камень точится, время идёт.

Караоке

Обступает меня тишина,

предприятие смерти дочернее.

Мысль моя, тишиной внушена,

порывается в небо вечернее.

В небе отзвука ищет она

и находит. И пишет губерния.

Караоке и лондонский паб

мне вечернее небо навеяло,

где за стойкой услужливый краб

виски с пивом мешает, как велено.

Мистер Кокни кричит, что озяб.

В зеркалах отражается дерево.

Миссис Кокни, жеманясь чуть-чуть,

к микрофону выходит на подиум,

подставляя колени и грудь