Властитель душ - страница 8

Напротив частного пансиона был ресторанчик. Дарио видел из окна столики, белоснежные скатерти до полу, ярко освещенный зал. На витрине для привлечения посетителей красовались всевозможные вкусные блюда, время от времени подходил официант и уносил какое-нибудь из них. Дарио различал золотистые булки, корзины с персиками, холодного омара с клешнями, пузатые бутылки в соломенной оплетке с чудесным итальянским вином. Праздный франт, идущий под руку с дамой, указал тросточкой на вывеску ресторана; они вошли внутрь. «Эти славно поужинают», — с завистью подумал Дарио.

Встал, прижался лицом к стеклу — оно ледяной преградой отделяло его от вожделенного изобилия. Открыл окно, высунулся наружу. Воображая, что жадно вдохнет хотя бы пряный аромат горячего соуса, картофеля, подрумяненного в кипящем масле, жаркого, приправленного травами. Но освещенные витрины были слишком далеко. Пахло только цветами; от сладкого гниловатого запаха закружилась голова и затошнило. Внизу во мраке на скамье целовалась пара. Теперь Дарио донимал не только голод, он страдал от вожделения. Ему казалось, что в темноте мелькнули белые груди; он хотел бы ласкать женскую грудь и брать из корзины бархатистые персики; хотел вина, хотел хлеба и мяса. Между тем влюбленные поднялись и ушли; они пошатывались на ходу, будто пьяные. Дарио выругался сквозь зубы. Отчего, отчего другим, а не ему все удовольствия, вся роскошь? А он с таким трудом вырывает у жизни жалкую сухую корку! И готов из-за нее любому глотку перегрызть. Отчего так?

Близилось возвращение Клары. Получив от генеральши четыре тысячи франков, Дарио наконец расплатился с долгами здесь, в Ницце, и отослал деньги в Париж давно изводившим его кредиторам. Отныне он мог смело смотреть людям в глаза. Не проходил по стеночке с опущенной головой мимо булочной, не отворачивался в смущении, завидев торговку колбасами, царившую среди гирлянд сосисок и сарделек в магазине с зеркальными витринами. Дарио купил малышу коляску и колыбель, а Кларе — пальто, ведь у бедняжки не было одежды, кроме той, что на ней. Сам он наелся досыта, выпил, заказал себе новый костюм и заплатил за него вперед. Оставшуюся тысячу положил в банк.

Ему наконец улыбнулась удача: молодой француз, служащий министерства, прислал за ним слугу: они только что приехали в Ниццу, даже чемоданов не распаковали, повсюду на полу еще лежала солома из ящиков с фарфором, как вдруг среди ночи их малыш стал задыхаться.

Дарио явился для них спасителем. Они выслушивали все его рекомендации с благодарностью и вниманием. Он ощущал себя нужным, могущественным. Ласково разговаривал. Доброжелательно утешал и подбадривал перепуганных родителей: «Не волнуйтесь! У него просто ложный круп. Опасности нет. Назавтра приступ не повторится. Поверьте, мсье. Отдохните, мадам. Это случается. Ничего страшного». Льстил им: «Какой красавец! Превосходный молодой человек!»

Они щедро заплатили, проводили его до дверей, светили ему на лестнице. И были невероятно рады, что им удалось в состоянии паники в совершенно незнакомом городе мгновенно отыскать такого знающего, опытного и любезного доктора. Тысячу раз благословляли свою счастливую судьбу.

«Неужели черные дни и вправду миновали? Казалось, им нет конца, а теперь от них и следа не осталось! Зачем же я отчаивался? Зачем пустился во все тяжкие?»

Дела пошли на лад, и к нему вернулась совесть. Конечно, Элинор вполне оправилась. И пролежала-то всего два дня. Американки выносливые. А может быть, ей случалось и раньше…

Дарио плотно поужинал и лег спать. На улице бурлила последняя карнавальная ночь. За гулом веселой толпы и треском фейерверков он не сразу расслышал настойчивый стук в дверь. Но в конце концов разобрал, что кто-то его зовет. Распахнул дверь и увидел запыхавшуюся генеральшу, она прибежала нечесаная, накинув пунцовую шелковую шаль на старомодную накрахмаленную ночную рубашку до полу.

— Доктор! Скорей! Помогите! Бога ради! Мой сын покончил с собой!

Дарио поспешно оделся и бросился вслед за ней. Сын генеральши, худой юнец, высокий, сутулый, высокомерием и глупостью напоминавший борзую, лежал в гостиной пансиона на сером тиковом диване весь в крови: он полоснул себя перочинным ножом по венам. В пансионе никто не спал, все столпились вокруг дивана. В комнате не было только Элинор, жены злополучного юноши. Повсюду стояли тазы с водой, валялись мокрые тряпки, окровавленные простыни скомкали и бросили в угол. Диван выдвинули на середину. С русской широтой зажгли свет не только в гостиной — здесь горела огромная старинная люстра с подвесками в три ряда, серыми от пыли, а также все лампы, — но и в соседних комнатах. Зато окна закрыли, и было нечем дышать. На полу валялся раскрытый перочинный нож, которым бедняга ранил себя; кто-то натыкался на него босой ногой и вскрикивал, кто-то отшвыривал в сторону, никто не догадался поднять — каждый был слишком увлечен разыгравшейся на глазах у всего пансиона трагедией. Вокруг Дарио суетились неодетые женщины. Одна из них, худая долговязая особа с длинными волосами, повязанными газовым шарфом, босая, в ночной рубашке, меланхолично курила и, глядя на доктора глубоко посаженными глазами, настойчиво повторяла, дергая его за рукав: