Внутри, вовне - страница 31

— Добавить кофе в молоко? — спросила она с белозубой улыбкой.

— Нет, спасибо, миссис Франкенталь.

— А вот Поль любит кофе с молоком.

— Мне мама не разрешает.

— О! Хорошо, возьми молоко и печенье в гостиную.

Я пошел за ней в гостиную, выходившую окнами на улицу, захватив с собой свой стакан молока и очень вкусное шоколадное печенье с начинкой из пастилы. Такое печенье я мог есть только у Франкенталей: может быть, потому-то я так любил бывать у них на кухне. Мама пекла печенье сама. Она объясняла, что магазинное печенье вредно для здоровья, да к тому же нет никаких гарантий, что оно не испечено на свином жиру. Но я быстро учился не тревожиться о нечестивых ингредиентах в печенье и конфетах. Греховная Америка!

— Значит, мама запрещает тебе пить кофе? — сказала миссис Франкенталь, устраиваясь рядом со мной на длинном мягком диване.

— О, да.

— Только кофе?

— Нет, еще и чай.

— Неужели? И что-нибудь еще?

— Конечно. Еще много чего.

— А что еще тебе запрещают есть, Дэвид? — спросила миссис Франкенталь, улыбаясь, как Бабушка в сказке «Красная Шапочка».

Сцепив пальцы на затылке — так, как, я это видел, часто делали взрослые мужчины, — я откинулся на диване и принялся рассказывать миссис Франкенталь о суровых запретах в доме Гудкиндов. Моя основная мысль заключалась в том, что мама морит нас с сестрой голодом, чтобы исправить наш характер. А миссис Франкенталь все называла и называла разные кушанья и напитки. И я все отвечал, что, дескать, нет, нет, нет, нам нельзя есть и то, и это, и вот это; и с упоминанием каждого нового запретного продукта миссис Франкен-галь становилась все более смиренной и преисполненной восхищения перед маминым нравственным величием. Я был на седьмом небе, когда сидел, откинувшись на диване и сцепив пальцы на затылке, и потрясал эту взрослую женщину каждым своим словом.

— А хлеб тебе есть разрешают?

— Немного. Может быть, один ломтик в неделю.

— Неужели? Только один ломтик хлеба в неделю? Ты уверен? Не больше?

— Конечно. Иногда даже меньше.

Порка, которую я потом получил, стерла из моей памяти многие подробности. Но до сего дня — а ведь это произошло пятьдесят лет тому назад, — до сего дня, если мне случится откинуться на диване и сцепить пальцы на затылке, у меня в мозгу начинает мигать предупреждающий красный свет, и холодный компьютерный голос бесстрастно произносит: «Сейчас ты, того и гляди, сваляешь дурака!». Так что, видимо, порка сделала свое дело. Но наказание настигло меня не сразу. Я весь день играл на улице. Только когда Ли вышла забрать меня домой, у меня возникло ощущение, что быть беде.

Кстати, Ли до сих пор жалуется — даже сейчас, когда она уже седая и у нее артрит, — что со стороны наших родителей было очень нехорошо возложить на нее обязанность каждый вечер идти на улицу и разыскивать меня, чтобы привести домой к ужину. Она утверждает, что ей приходилось кричать: «Дэ-э-э-эвид! Дэ-э-э-эвид!» — на весь квартал, рыская по задним дворам и пустырям — иногда добрый час, — прежде чем она меня находила. Мне больно слушать, как она сейчас сводит старые счеты. Но эта ее обида — полнейшая нелепость. Большей частью я вечером сам приходил домой, голодный, как волк, еще до того, как папа возвращался из прачечной «Голубая мечта». Для Ли нет большего удовольствия, чем ворошить свои давние обиды; по-моему, от этого у нее повышается адреналин, что полезно при ее артрите, и к тому же обходится даром, в отличие от кортизона, который стоит бешеные деньги. По крайней мере в тот вечер ей не пришлось меня долго искать: я сидел прямо на ступеньках нашего подъезда на Олдэс-стрит, болтая с другими мальчишками. В тот вечер, вместо того чтобы, как обычно, сказать, что пора ужинать, Ли с каким-то таинственным видом заявила, что меня требует мама.

Ну что ж, я потопал вверх по лестнице, почему-то предчувствуя, что мне достанется на орехи. Маму я застал на кухне, она была в ярости.

— Исроэлке!

— Да, мама.

— Миссис Лессинг сказала мне, что ты сказал миссис Франкенталь, что я морю тебя голодом.

(О, Боже!)

— Она так сказала?

— Один ломтик хлеба в неделю! Один ломтик!