Во главе двух академий - страница 25

Первое десятилетие царствования Екатерины на исходе.

Уже правительственные войска «не единожды принуждены были употребить против них оружие и даже до пушек», — говорит Екатерина о крестьянах, которые находятся в «явном возмущении». Уже переполнены восставшими казаками оренбургские тюрьмы. И уже бежал из моздокской тюрьмы через иргизские раскольничьи поселения на реку Яик Емельян Иванович Пугачев.

За первое десятилетие «века Екатерины» Западную Европу облетела легенда о «гуманной и просвещенной государыне», «философе на троне». Еще бы не философ! Ведь пресловутый «Наказ», написанный Екатериной в назидание собравшейся в Москве Комиссии для составления нового Уложения, был, как известно, откровенной компиляцией из различных произведений философов-просветителей. Екатерина сама заявляла, что порядочно обобрала Беккариа, Гельвеция и Монтескьё, а ей принадлежат лишь небольшие вставки, которые «не составляют двух или трех листов».[57]

Большую часть времени после своего возвращения из путешествия Дашкова живет вдали от двора — в своем имении Троицком.

Путь из Троицкого (за Серпуховом) до Москвы был по тем временам немалый, но княгиня педантично проделывала его каждые две недели — возила детей к бабушке.

Во время одного из таких наездов в Москву Екатерина Романовна знакомится с Потемкиным, в ту пору генерал-адъютантом и уже, по отзывам иностранных послов, «самым влиятельным лицом в России». (Академик Тарле называл Потемкина единственным человеком, который имел влияние на Екатерину II.[58]).

В «Записках» нет характеристики Потемкина, но Дашкова не в силах сдержать ликование по поводу того, что Григорий Орлов «теряет свои прерогативы». «Горизонт моей жизни прояснялся…» — пишет она.

С победой над Турцией Дашкова поздравила государыню письмом и подарком, милостиво принятым. Это была картина Анжелики Кауфман, изображавшая прекрасную гречанку, — сюжет, уместный в данном случае. Творчество Кауфман в России еще известно не было, но интерес к художнице подогревался слухами о романтических перипетиях ее жизни. Якобы какой-то отвергнутый поклонник-лорд способствовал браку Анжелики с неким шведским графом, оказавшимся (это выяснилось, естественно, уже после свадьбы) вовсе не графом, а камердинером мстительного лорда. Брак был расторгнут. Но Англия, где Кауфман только что избрали в Академию художеств, так ей его и не простила.

В Государственном Эрмитаже есть несколько полотен этой сентиментальной немецкой художницы, ими мы в какой-то мере обязаны Дашковой.

В 1773 г. в Петербург приезжает Дидро. Он стар и измучен дорогой. Доехать до Дашковой в ее подмосковное имение у него нет сил: «несчастная машина, расстроенная утомительным путешествием, окутанная от холода шубой в пятьдесят фунтов веса, иззябшая, истасканная и дрожащая… истинно жалкая машина не позволяет мне явиться к Вам…».[59]

Конечно, Екатерина Романовна с присущей ей энергией примчалась бы тотчас в Петербург, если бы могла. Но, должно быть, путь ко двору был ей тогда заказан.

Однако почему?

Поиски ответа на этот вопрос заставляют нас обратиться к событиям, до недавнего времени недостаточно оцененным в исторической литературе. Значение их по-новому высвечено в трудах советского исследователя Н. Я. Эйдельмана.[60]

Речь идет о попытке Н. И. Панина, влиятельнейшего сановника, фактического министра иностранных дел, установить в России конституционную форму правления.

Идея эта была для Никиты Ивановича не нова: претворить ее в жизнь он пытался еще десятилетием раньше. В ту пору свои надежды Панин связывал с Екатериной. И ей, тогда еще великой княгине, да и племяннице — Дашковой — Панин не раз умно и осторожно доказывал преимущества конституционной монархии и, казалось, встречал сочувствие. Потерпев неудачу установить регентство после переворота 1762 г., одной из главных действующих пружин которого он был, Панин от своих надежд не отказался.

Через несколько недель после воцарения Екатерины он поднес ей проект реформы сената и создания нового института — императорского совета. Во введении к проекту содержалась резкая критика произвола «в производстве дел», из-за чего «всегда действовала более сила персон, чем власть мест государственных». Панин надеялся, что императорский совет произвол пресечет: через него станут проходить все документы, требовавшие подписи государя. Он задумал, таким образом, императорский совет как орган, ограничивающий самодержавную власть.