Во всей своей полынной горечи - страница 9

Накануне майских праздников деревья во дворе будто за одну ночь подернулись зеленоватой дымкой. Один лишь тополь стоял особняком, глухой и безучастный к теплу и солнцу.

— Ну что я говорил? — ликовал Парфен Семенович. — Она мудрее всяких там летунов, природа-то!

Но однажды он, как обычно, вышел на балкон и увидел, что тополь начал распускаться. Уж не померещилось ли?

Парфен Семенович накинул пижаму, прихватил мусорное ведро — так, предлога ради, потому что было оно почти пустое, — и спустился вниз.

Да, тополь распускался. Сразу, весь. И не было на нем ни одной веточки, которая не лоснилась бы от переполнявших ее могучих весенних соков. Листочки из почек только проклевывались — сморщенные, белесые, еще свернутые в пучочки.

На другой день тополь смело брызнул зеленью, и Парфен Семенович из окна видел, как возле деревца будто невзначай стали околачиваться дворовые пенсионеры и домоседы, разглядывали, улыбались и о чем-то оживленно толковали.

А летчик вскоре прекратил свои утренние прогулки. Говорили, будто уехал куда-то на Север. Зачем и почему — никто в точности не знал.

За два последующих года тополь здорово вырос, стал самым приметным деревом во дворе. В безветрие неподвижны развесистые ивы, не шелохнутся ни рябина, ни черемуха. Лишь тополь вдруг вскипит, засверкает чуткой листвой, и тогда кажется, будто весь он увешан серебряным монетами. Веселое, отзывчивое дерево!

Парфен Семенович лично, это он всегда подчеркивал, лично против тополя ничего не имел. Даже наоборот: он был доволен тем, что самое стройное и красивое дерево во дворе растет против его, Парфена Семеновича, балкона. Однако когда он вспоминал про упрямого летчика (ему порой чудилось, будто утром он непременно увидит его, поджарого, с сединой, в вылинявшем спортивном костюме), когда он вспоминал об этом человеке, то начинал испытывать неясное смятение, смутное чувство, похожее на страх, страх перед не изведанным еще, перед чужой неукротимой волей, перед открывшимся вдруг рядом существовавшим миром, в котором, должно, были свои правила и законы, свой странный порядок, миром, так непохожим на тот удобный и привычный, в котором Парфен Семенович безмятежно прожил свою жизнь. Он не отрицал этот мир, но и не признавал, он просто удивлялся ему и боялся всяких непредвиденных посягательств с его стороны, благих или злых, все равно каких…

О летчике во дворе не забывали и, если случалось говорить, говорили с уважением, к которому примешивались нотки запоздалого восхищения. Сосед по балкону справа, в прошлом артист драматического театра, как-то, раскуривая трубку и глядя на тополь, уже достигший высоты третьего этажа, сказал Парфену Семеновичу:

— А хорошо все-таки, когда в жизни у каждого есть свой тополек!

На что он, собственно, намекал?

В тихую погоду на рассвете видно, как оно дышит. Огромная грудь его кажется неподвижной — не вздрогнет, не шелохнется. Но вот оно набрало воздуха и легонько вздохнуло, точно намаявшийся за день и прилегший отдохнуть человек, вздохнуло долгим облегчающим вздохом, и шелковистая, чуть приметная волна наискосок проскользнула к берегу, словно тень, выплеснулась, прошуршала по песку, по ракушкам и скатилась обратно в море. И снова — неприметный вдох и усталый, с невнятным шепотом выдох.

Над отмелями, отливающими песчаной донной желтизной, вьются чайки, садятся на воду, взмывают, и крик их резок и пронзителен в первозданной утренней тишине. Там и здесь появляются краболовы. Обыкновенная хозяйственная сетка-авоська, натянутая на железный обруч, и держак — вот и вся снасть, которой они пользуются. На небольшой глубине сквозь стеклянную толщу воды отчетливо просматривается отгофрированное волнами песчаное дно: водоросли, россыпи рачков-отшельников и ракушек, затаившийся краб. Одно движение черпака, и он барахтается в сетке.

Точно маньяки, краболовы тихо бродят по мелководью, отрешенные, поглощенные охотой. На пустынном берегу там и здесь возникают одинокие фигуры, кто-то осторожно лезет в воду. Остывший от солнца и горячих тел песок, весь во вмятинах, хранит еще прохладу ночи. Лысый носатый старик, прозванный мальчишками Грозным Пиратом Билли Джонсом, высохший весь, немощный, обращаясь лицом к морю, выполняет движения, напоминающие то ли физзарядку, то ли утреннюю молитву. О нем ребята, изощряясь в фантазии, рассказывали друг другу анекдоты и выдуманные истории.