Водоворот - страница 47
Долго сидел он неподвижно под синим небом, на пригретой солнцем земле, на которой, однако, не так-то легко жить человеку… «Что ж,— думал он, глядя на разметанные ветром белые облака на горизонте,— был бы у меня родной отец, может, и благословил бы нашу с тобой любовь, Орыся, приют нам дал. Да ведь байстрюк я. Куда пойдем с тобой? Нет у нас ни кола, ни двора. Вот и выходит: подождать нужно немного. Стану на ноги, заработаю на свой угол, тогда и разговор будет другой. Ничего, потерпи, а за твои синяки отольется кому-нибудь солеными слезами».
Уже к вечеру, когда в овраг спустились сумерки, Тимко ушел из лозняка.
13
За зиму стирки набралось порядочно, и Орыся с матерью целое утро бучили белье в кадке. Погода стояла теплая и солнечная. Воробьи гнездились под стрехой и чирикали так громко, что заглушали человеческие голоса. От работы Орыся разгорелась, щеки пылают, белокурые пряди прилипли к вискам. Мать таскает воду, Орыся выкручивает белье, коралловое монисто подпрыгивает на груди.
— Кончай, дочка, выкручивать да иди полоскать на речку. Погода сегодня солнечная, с ветерком, до вечера просохнет.
Орыся сложила белье на тележку и направилась к Ташани. «О господи, господи,— вздохнула мать, глядя ей вслед,— совсем высохла девка из-за этого гайдамака. Одна тень осталась… Пошли теперь дети не такие, как раньше. Прежде отца и мать слушались, а теперь уж очень разумные да ученые, стороной нас обходят. Раньше, бывало, приглянется хлопцу дивчина — сразу же скажет родителям, а те пойдут на смотрины, разберутся, подходит ли сыну, работящая ли, здоровая ли. А теперь? Приведет ко двору за руку, опустит глаза: «Вот, мама, мой муж». Хоть плачь, хоть скачь. Вот тебе и свадьба. Вот тебе и смотрины. А кто он? Что он? Какого отца сын? Как работает? Какой из него хозяин? Каков он будет в семейной жизни? Того не спрашивай. Ох-хо-хо. Нет, другое теперь время, и все тут. Мы по одним дорожкам ходили, а наши дети другие протаптывают. Верно, так уж судьба решила. Да только кто же своей кровинке зла желает? Ведь хочется, чтобы она счастливая была, чтоб муж при здоровье был и не пьяница, чтобы любил, мог на хлеб заработать. Да чего греха таить, чтобы и нас, стариков, не обижал…»
Так размышляла Одарка, сидя на лавке у порога, а Орыся тем временем шла, толкая перед собой тележку, к Ташани. Тропка вьется буграми, песками, но Орысю тянет к оврагу с чистой родниковой водой, и она поворачивает тележку, чтобы хоть одним глазком взглянуть на усадьбу Вихорей. С пригорка, вылизанного ветрами и солнцем, видна она вся — хата, хлев, пасека, но глаза ее ищут другого,— да нет того, по кому томится душа: один лишь Онька в облезлой шапке, в латаном кожухе рубит топором хворост. И вдруг видит Орыся на плетне рубашку Тимка, и сердце ее сжимается от боли: ведь эту рубашку она вышивала тайком от матери и от всех на свете, вышивала лучшими нитками, купленными в Ромнах, колола до крови пальцы и не чувствовала боли. Слезы душат ее, застилают глаза, и она уже не видит, куда толкает свою тележку. Голубое весеннее небо, обновленная земля, необъятные просторы, среди которых Орыся когда-то чувствовала себя голубкой, летящей к солнцу,— все теперь померкло, утратило свое очарование, стало обыденным, будничным…
В Ташани вода будто синькой разбавлена. Синие облака кипят в ней, омываются сердитой волной, которую беспрестанно гонит свежий ветер-весняк. Волна качает камыш, развешивает на корневищах лозняка кружева белой пены. За рекой стоят дубравы в весеннем разливе, а от черных дубов тени в воде черные, и сама вода черная, и зыбь по ней ходит тоже черная, мрачная, неспокойная.
От дубовых мостков, спрятавшихся меж густых верб, пружинисто расходятся по воде круги. «Кто-то стирает. Вот разговорюсь, и сразу легче станет»,— думает Орыся и останавливает тележку возле куста лозы. Она уже открывает рот, чтобы сказать «здравствуйте», и вдруг видит на мостках Лукерку: юбка поддернута, косынка съехала на затылок, глаза удивленные, широко раскрытые, в руках повис выстиранный рушник, и с него на крепкие босые, красные от воды ноги стекают прозрачные струйки воды.