Волхов не замерзает - страница 5
— Лягушек гоняете?
— К-как в-видите. — Миша не мог попасть в штанину, прыгал на одной ноге, с неприязнью поглядывал: «Еще тип. Откуда взялся? Подслушивал?»
«Тип», опустившись на траву, разглядывал Мишу куда дружелюбнее. «Есть же такие лица, — думал «тип», — посмотришь, на душе просветлеет».
Крупные, широко расставленные глаза Миши искрились на влажном лице. И цвет их не сразу определишь: в них и просинь чистого родника и зелень мягких мхов. Весь какой-то солнечный, но хочет казаться серьезным и хмурым.
Миша отвел между тем ребят в сторонку, лобастому Басюку тихонько велел следить за «типом». Отжимая трусы, напяливая рубашки на вымазанные илом тела, дрожавшие мальчишки вели военный совет: что делать дальше? «У М-матроса м-можно достать яп-понский тесак, по-под-жигалы наделать из с-свинцовой трубы…»
— Что, Васек, сидит этот?..
— Былинку кусает. Так и зекает, так и зекает… Встал… На дорогу попер.
Человек накинул пиджак на плечи и пошел, заложив руки за спину.
Идти за ним? Уходит. Вот вмешался в толпу на шоссе. Идет навстречу потоку; переполненные машины, тревожно мычащий скот заслоняют его. Вовсе исчез из глаз, как провалился! Кто такой, откуда?
Не думал тогда Миша Васильев, что встретит еще этого человека, что пойдут они рядом, как маленькая Северка и большая Шелонь.
Хорошо звено шагает, хорошо ребята поют, а никто и не взглянет.
— В войну играли — вот доигрались. Накликали беду, — прошамкала одинокая бабка Марья, отвязывая козу с прикола.
Разве от этого случаются войны? Тогда все мальчишки мира бросили бы военные игры. Чего только не придумают досужие люди: и прошлое лето, дескать, грибное было, и мальчишки всё нарождались — все к войне. Потом сами же надуманного страшатся…
Вот и сельсовет. Можно расходиться.
— Я домой. Жалко, что типа проворонили…
— Ладно. До завтра!
У широкого крыльца чей-то автомобиль — жук, вывалявшийся в пыли. Тючок кое-как привязан к верху, тючок на багажнике.
С тех пор как потянулись беженцы, у мамы на кухне и в комнатах всегда кто-нибудь чужой. Усталые и растерянные женщины пеленают, даже купают в корытце орущих, беспокойных детишек. Ребят постарше мама угощает горячей картошкой с укропом, поит чаем или квасом.
Такая у Миши мама: ко всем людям заботливая. Во всем Должине девчата ходят в платьях, сшитых Мишиной мамой. Прибежит какая-нибудь: «Ах, Нина Павловна, завтра гулянье, сборная, а выйти не в чем. Придумайте фасончик…» Мама придумает. «А скроить?.. Нина Павловна, пожалуйста!..» И хоть у мамы, у сельской учительницы, тетрадей стопа, хоть ей и своих сыновей обшить, обстирать надо, но отказывать она не умеет: ночь просидит, а платье сошьет.
На этот раз за столом сидели мама, Таня Ефремова, бывшая мамина ученица, ее любимица, и еще кто-то, кого мама уважительно называла «профессор».
— Это, профессор, чем же места наши гнилые? Наши старухи меньше ста лет не живут…
Маленький, смешной человечек этот профессор. Сильнее подуть — белоснежные пушинки-волосинки разлетятся, как у одуванчика…
Это он считает, что у нас гнилые места?
И как это люди берутся судить о том, чего не знают!.. «Гнилые». Северку-то хоть он видел? А лужайки — какие душе угодно: синие с колокольчиками, белые с ромашкой, желтые с курослепом? Клюкву, хваченную первым морозцем, попробовал бы — не захотел бы южного винограда.
А профессор между тем стал рассказывать про Германию — он там, оказывается, учился. Потом от фашистов убежал в Голландию. Потом во Францию. Потом в Польшу.
— О-о… Я слишком хорошо знаю этих расчетливых негодяев, старательных убийц. В концлагерях они ведут точный учет детских башмачков и передничков. Все идет в дело, даже волосы, даже человеческая кожа… Все, что довелось мне увидеть, будет преследовать меня до самой смерти. Да минует вас чаша страданий, какую нам довелось испить!..
Мама нервно переплела пальцы, они даже хрустнули:
— Ведь женщины их рожали, ведь материнским молоком они вспоены!..
Подошла к комоду, взяла папироску. Как началась война, так мама все курит и курит…
Профессор давно уже забыл про чай, маленькими шажками быстро передвигается по комнате.