Ворчание ездового пса - страница 15
Литературно–критические его статьи и эссе – галиматья. О Мандельштаме… О Шекспире… Вот прям борттехник – и аж куда тебе филолог. Я в этих дебрях заблудился.
Нарыл ещё и интервью с Фроловым. Как ни странно, он совестью не страдает, свое участие в войне воспринимает как защиту интересов государства за рубежом, ностальгирует по войне как по своей молодости и даже проявляет чуть не синдром легионера: наша жизнь здесь плохая, а война была – лучшее, что он испытал в жизни; он чуть ли не тоскует, и в этом и заключается суть его слов о том, что война всегда с ним. В этой войне он ничего не потерял. Вот так.
Это, конечно, не значит, что кому война, а кому мать родна. Он не любил войну, но раз она стала составной частью его жизни, самой яркой страницей, то уже не отпускает.
Возможно, этот комплекс полноценности он выработал как самозащиту и вбил себе в мозг, что «Чикалов летал на четыре…» и пр. Так легче жить.
А по жизни он умеет заводить связи и пользоваться ими: вон в финал какой‑то премии уже попал, член Союза писателей, работает ответственным секретарем уфимского литературного журнала. С образованием авиаинженера.
«Мы вели пассивную защиту на выживание…»
Ага. И в результате этой пассивной защиты погиб миллион афганцев.
Все, Вася. Это случай, аналогичный недавнему знакомству с личностью этого… как его… ну, того грузинского режиссера–гения, который националист и ненавистник всего русского… ага, того самого, Отара Иоселиани.
Не все то золото, что блестит. «Эстетика войны…» Противоречивая личность.
И все‑таки повесть его мне понравилась. Но и только. Эксмо тут же её хапнуло и издало под названием «Вертолётчик»… но с заставочкой на заднем плане: «Бортжурнал №…» – короче, родное название он отстоял.
А я свое – не смог. Теперь вот оправдываюсь перед читателями, разъясняю. Сделал штамп–разъяснение для подобных писем: видимо, оно ещё не раз востребуется, потому что люди запутались в названиях моих книг, спрашивают.
Ну, а с другой стороны: упоминание множества названий с моим именем работает мне на рекламу.
А зачем она мне…
Я сам‑то личность противоречивая и порядочное дерьмо, если копнуть поглубже. Мне лучше не светиться, а спрятаться в лесу и вести пасторальную жизнь скромного пейзанина. А мнение общественности пусть себе витает в интернете.
Ещё нет и 4–х дня, а картошка прополота. Полол не спеша, с периодическим лежачим отдыхом и чтением книги. Последние рядки заканчивал под моросящий дождик: какой‑то малоподвижный фронтик стоит и периодически насылает вялые заряды.
Вот когда работа в кайф, когда, сбрив былинки, чувствуешь легкую усталость, то «сад» становится дачей. А когда у пролетария в саду ряды грядок, как в колхозе, то «дача» превращается в огород, обязаловку и каторгу.
А поэтому нальем‑ка себе кружечку холодного светлого пива. Жизнь прекрасна. Абсолютный покой. И ни–ку–да не надо спешить. Впереди только смерть, зачем же её торопить.
Всю жизнь — бегом. Всю жизнь – наспех, не успевая, вдогонку, на нервах. А теперь я заслужил покой. То есть: я делаю все то же, но – в охотку, по желанию, с возможностью бросить при необходимости и продолжить, когда мне будет удобнее. Я дозирую свою физическую нагрузку не необходимостью сжаться, собрать все силы и успеть к сроку, а наоборот, с сознанием, что – не горит, что моя нагрузка зависит только от моего желания.
А не приведет ли эта свобода к «лучше умереть, чем спать?»
Засыпает прежде всего моск. А у меня он – рабочая мышца. Я каждый год сочиняю по книге. И идёте вы все пляшете. Попробуйте‑ка сами.
Господи, пошли здоровья братьям Абрамовичам за то, что дали мне возможность нынешней свободы. А так бы гнил у компьютера в том вагончике, гробил позвоночник и суставы, мучаясь необходимостью сочинять пустые бумажки и получая за это деньги, которые все равно уйдут в прорву.
Ничего же – хватает нам денег и без моей работы. И без Надиной будет хватать.
Главное – расставить приоритеты в пенсионной жизни. Что все‑таки важнее – гнить на работе для того, чтобы спустить заработанное в две недели пребывания на турецких берегах, или найти другие ценности?