Восьминка - страница 8
Сусанна кивнула.
Женщина взяла фанерку, нож, приставила фанерку к бабушкиной кровати и, сжав пачку худыми изломанными пальцами, причем большой совсем без ногтя, одним движением ножа разрезала чай пополам. Будто всю жизнь только этим и занималась. Поставила половинки на попа, собрала с фанерки до последней чаинки, почему-то виновато сказала:
— Чтоб без обиды, Сусаннушка… А сколь пахнет-то!.. Чтобы без обиды…
Потом распорядилась:
— Ну-ка, котора на печки! Отвернись! Кýкать будем! Я спрошу: «Это кому?», а ты отвечай: «Тебе!» или «Бабке!».
Девчушечка живо отвернулась и, не дожидаясь вопроса, крикнула:
— Бабушке!
— Да обожди ты! — добро засмеялась баба. — Не спросила ведь еще. Отворачивайся! Это кому?
— Бабушке!
— Эх ты-ы… Ну да ладно, будем считать, что ку́конули, все равно без обиды!
И увидела, как бабка, лежащая с закрытыми глазами, слабо улыбнулась.
Когда женщина ушла, дети весело прильнули к кровати. Старшая продолжала держать фанерку с чаем. Спросила:
— Заварить?
Бабка ответила не сразу:
— Самой бы встать… Сумеешь ли? Не испортить бы… Дай-ко нюхну-то…
Девочка осторожно взяла с фанерки чай и поднесла. Бабка вдохнула, показала глазами, мол, спасибо, убери. Прошептала:
— Осподи, богасьво-то какó! Поставь, дитятко, на стол вместях с фанеркой да слетайте куда-ле ненадолышко, умаялась я.
Шевеля сухими губами, бабка подумала:
«Теперь поднимусь… Поднимусь! Без чаю-то я ведь и молодкой леживала, бывало это со мной… А с чаем-то!..».
Она спокойно, умиротворенно задремала.
Но дети вернулись скоро.
— Олени! Бабушка, олени! Четыре! К нам!
И сразу же, следом почти, вошла знакомая нестарая ненка в расшитой панице-шубе, шапка-кастрюля за плечами болтается. Не один раз когда-то приезжала она к Сусанне Карушковой за молоком и сметаной. И мясо привозила, и шкура, которая под Сусанной, тоже у нее выменяна.
— Сторово! Болеешь? Ницаго! Вельшар есть, болеть не будешь!
Подошла к Сусанне, поняла, что тут дело худо, сказала, извиняясь:
— Мяса-гостинца не привез! Ненароком в деревню я ехал, ненароком! Не привез гостинца! Бригадир меня послал… В цум не заезжал — сгорей сюда! Цей робят? Переселенца? Спросил я: «Есть молоко?» «Нету, — говорят, — молоко!» «Почто нету?». «Корова нету!»… Ах-ох, гостинца не привез!
Раньше было так: у Сусанны какой-нибудь простенький подарок заранее приготовлен, и ненка всегда что-нибудь вкусное гостинцем везла. Но что делать? Не то время…
Сусанна шевельнула рукой, мол, не расстраивайся!
Но ненка не разглядела, продолжала:
«Цяй, — спрашиваю, есть?» — «Есть, говорят, — цяй!» Я бежал, думал: «Сменяю цяй хорошему человеку, тебе мясо отдам. Весь холка!» Бригадир дал, менять послел, молока нада, цяй нада!
Немка вышла в сени, вернулась с розовой четвертиной оленя. От мяса несло морозом.
— Во какой холка! Зад! Велел бригадир: «Всю за одну пацку, за пийсят грамм отдай, цяй вози! У нас один женщин родил, цяй нету — молока нету, помирай завтра ребенок!»
Водрузила гостья холку на стол, на тот же стол, с чаем рядом.
Глянули дети: край холки отрублен неровно, розовые полоски просвечивают на солнце. И тут же — в укромное место, на теплую печь юркнули.
Слышала бабка, как старшие заталкивали вглубь, подальше от края, младшую сестренку, уговаривали не плакать.
— Обидели? — напрягаясь, еле слышно спросила Сусанна.
— Не! — жестко и сердито ответили с печки. — Рева она!
— Сколько цяю дашь? — спросила ненка. Она всегда говорила громко и отрывисто.
Сусанна лежала неподвижно, не шевеля ни головой, ни губами.
Ненка поглядела на чай на фанерке:
— Тут мало! В один цяйник. Мало!
Сусанна лежала все так же молча, открыв глаза, видела сучки в полатницах и ощущала, слышала, чувствовала все сразу: как ходит ненка по комнате, как передвигает ноги и оставляет мокрые следы, как лежат на столе рядом и чай, и мясо, если смотреть со стороны ненки, как дети шевелятся на печи, и стала душа наливаться холодом, словно струился он туда прямо от розовой, кинутой на стол холки.
«Не дожить ведь, не дожить… Не подняться даже…» — тоскливо подумала она, и ложилась эта мысль на грудь ее неотвратимыми тяжкими плитами.
Ненка, удивленная молчанием, подошла к кровати, глянула в невидящие глаза старухи, пожалела ее, решила, что расстроилась Сусанна из-за невозможности мясо выменять, сказала, сожалея о том, что говорит: