Воспоминания - страница 14

— Ах, это вы вот о чем… вспомнил, вспомнил! Успокойтесь, мы с вашим генералом друзья, такие друзья, что, если бы я точно исколотил его, как собаку, дубиной, он не рассердится, а будет меня за это на ваших глазах обнимать, целовать… Не верите? Держу пари на ящик шампанского!

— Держим, что не будет, что ты улетишь ко всем чертям! — крикнули товарищи.

— Идет?

— Идет!

— А теперь убирайтесь сами вы ко всем чертям! Разве вы не видите, что я сам не свой? Голова у меня трещит от боли… Уйдите, голубчики, дайте заснуть, завтра опять буду молодцом!

При последних словах у графа сделалось такое страшно болезненное лицо, что все товарищи удивленно переглянулись между собой и один за другим выбрались из палатки.

Всем им Толстой показался странным и как будто не в своей памяти.

На другой день, к общему горю, Александр Петрович далеко не сделался молодцом, а расхворался не на шутку: начал впадать в беспамятство, забывал даже, как называются вещи, и когда хотел попросить что-нибудь, чмокал только губами, щелкал пальцами и говорил:

— Того, того… как ее?

Товарищи хотели привести к нему полкового доктора, но Александр Петрович так рассердился на них, так начал бушевать, что они побоялись его тревожить. В следующую же ночь спавший мертвым сном лагерь был разбужен страшными криками и шумом: кто-то сворачивал с места палатки и колотил по ним палкой… Когда перепуганные со сна люди повыскакивали из палаток, то им представилась следующая картина: палатка полкового командира лежала совсем на боку, из-под нее раздавался болезненный стон… Граф Толстой в одном нижнем белье, шляпа на боку, парадировал по плацу верхом на огромной дубине и кричал во все горло:

— Здорово, ребята! Спасибо, ребята!

Испуг и удивление в первую минуту приковали офицеров и солдат на месте; но отчаянный крик из-под полотна палатки командира заставил офицеров опомниться и кинуться к нему на помощь. В один миг генерал был высвобожден и поставлен на ноги.

— Что это? Что такое? — с одурелым от испуга и боли лицом спросил он.

— Не знаем-с… — отвечали ему. — Кажется, граф Толстой с ума сошел. Извольте посмотреть: вот он скачет на дубине верхом в одной рубашке…

— Боже мой, какое несчастье! такой отличный офицер!.. — с болезненною гримасою, потирая помятые бока, жалостливо проговорил генерал. — Что ж вы стоите, господа? Надо скорей поймать его, связать и отнести в лазарет.

Приказание было живо исполнено. Полковой эскулап начал усердствовать: на графа надели сумасшедшую рубашку, пустили кровь, обливали голову холодной водой и насильно пичкали в него разные мерзости латинской кухни.

Доктор сиял: его наука быстро брала верх над душевною болезнью Толстого. Граф сейчас же присмирел, начал приходить в память и постепенно благополучнейшим образом стал выздоравливать.

Во время болезни товарищи не покидали Александра Петровича, а когда ему стало совсем хорошо, сам полковой командир пришел поздравить его с выздоровлением, при всех офицерах обнял, расцеловал его и, совсем расчувствовавшись, сказал ему:

— Ну, слава Богу, что вы поправились! Знаете ли, меня все мучила мысль, что своею непростительною запальчивостью я был причиною вашей болезни… Если это так, простите меня великодушно! — И они опять обнялись и расцеловались.

Как только успокоенный генерал ушел к себе, граф весело вскочил с кресел и сказал:

— Выиграл! Где мое шампанское? Видели? — целовал, миловал, каялся… Понял, значит!.. А мне того и надо… Что, хорошо?

Удивлению товарищей не было конца. Разумеется, шампанское мигом явилось и было роспито с восторгом. А дороже всего было то, что никогда ни один семёновец сора из избы не вынес: все в Петербурге остались в том убеждении, что бедный граф Толстой сходил с ума, но, слава Богу, его скоро вылечили. Да еще очень хорошо было и то, что после болезни графа Толстого полковой командир на ученьях стал сильно прикусывать свой хлесткий язычок…

Просто невероятно, как такая невозможная штука могла пройти дяде моему безнаказанно!.. Да то ли еще он творил; видно, «бабушка ему ворожила», что все ему сходило с рук благополучно. Кто не знает, как император Павел Петрович был строг к военному человеку? А даже он на все провинности своего любимца Толстого всегда сам приискивал смягчающие вину причины, которые стоили не наказания, а похвалы. Вот тому пример.