Восточней Востока - страница 11

Если так, то мне исключительно повезло. Может быть, потому, что в глазах японцев я был частным лицом, не связанным с какой-либо официальной должностью, мне довелось побывать во многих частных домах. Дом в Уцуномия был не первым, по от этого не менее любопытным.

У двадцативосьмилетнего инженера Мамия и его молодой жены оказалась скромная двухкомнатная квартирка. По стенам висели изображения рыб — самых обычных, натуральных рыб. Я уже знал этот способ — так хвалятся своими успехами японские рыболовы-любители: пойманная рыба накрывается листом чистой бумаги, после чего бумагу легко трут сверху ладонью, намазанной графитным порошком. После этого пишется примерно такое: «Рыба сия поймана мною, таким-то, там-то, тогда то, вес такой-то, длина такая то…»

Другим приметным украшением комнаты был большой японский ванька встанька — Дарума, стоявший на комоде. В отличие от своего российского собрата, японский ванька-встанька — старик, у него мохнатые черные брови. По преданию, Дарума был монахом буддийской секты Дзэн, которая рекомендует своим адептам проводить как можно больше времени в неподвижности (запрещается даже думать, ибо мысли — это тоже движение), чтобы достичь таким образом блаженного слияния с природой. Дарума столь истово исполнял предписания секты, что остался в конце концов без ног, атрофировавшихся за ненадобностью.

У большого Дарумы, стоявшего на комоде, отсутствовал, как я заметил, один глаз.

— Когда люди задумывают желание, — сказали мне, — они покупают безглазого Даруму и рисуют ему один глаз. Когда желание исполнится, рисуют второй глаз…

— И вам, надеюсь, нетрудно догадаться, какое сокровенное желание у наших молодоженов, — рассмеялся Гото. — Они ждут наследника, маленького господина Мамия…

Книг в доме не было видно. Впрочем, в знак особого доверия мне принесли семейную книгу расходов, которую я изучал с большим интересом. Очевидно, под ее влиянием меня потянуло на разговор о литературе.

— Кого из современных японских писателей вы предпочитаете? — спросил я гостеприимных хозяев.

— Юкио Мисима, — в один голос ответили оба.

— А какие произведения этого писателя?

— «Тысяча журавликов», — ответила жена.

— Позвольте, вам, конечно, виднее, но, по имеющимся у меня сведениям, эту книгу написал другой писатель — Ясунари Кавабата, нобелевский лауреат…

— Ах, вот как? — довольно вяло удивились мои собеседники.

Курьезный диалог этот говорил помимо всего прочего об исключительной популярности имени Юкио Мисима, которому молва, подобно гоголевскому чиновнику, была готова приписать едва ли не все, написанное по-японски за последние годы. Надо сказать, писатель активно и сознательно работал на эту популярность: снимался — в заглавных ролях! — в кино, появлялся на телеэкране, бросался в пекло студенческих дискуссий.

Говорят, что Мисима был очень талантлив. Стилист, психолог, тонкий живописатель природы. Даже те, кто не разделял его идей, признавали его искусство полемиста, своеобразную логику его рассуждений.

«Начинал он в свое время с утверждения культа чистой красоты, но как-то довольно быстро пришел к утверждению культа императора, в чем, по его мнению, проявляются как раз наиболее красивые черты японского национального духа», — рассказывали мне с некоторым даже удивлением.

Энергией он был наделен фантастической. Литература, кино, телевидение, дискуссии с молодежью — всего этого ему было мало. Однажды разнеслась весть: писатель добровольно вступил в «силы самообороны» (так называется возрождаемая, в обход конституции, японская армия) и прошел полный курс солдатского обучения. Это было соответственно отражено в прессе, немало способствовав популярности как личности писателя, так и военного мундира.

Последней затеей Мисима было создание «личной гвардии» из восьмидесяти трех человек. Примечательно, что на обмундирование волонтеров пошел, как рассказывают, гонорар за книгу «Как нам защитить японскую культуру». Иллюстрированные журналы обошла фотография: на плоской крыше Национального театра в центре Токио Мисима принимает парад своих «гвардейцев». Кое-кто улыбался: игра в солдатики. Мисима говорил, что для него все это серьезно. И, я думаю, с ним следует согласиться. С «потешных» солдатиков многое начиналось в человеческой истории. А тут еще раскол в прогрессивных силах, метания молодежи, скепсис, сквозь который зачастую угадывается естественная тоска юности по герою. А ведь Мисима — талантливый, энергичный, блестяще образованный, это вам не полусумасшедший старец Бин Акао, беснующийся на уличных митингах и открыто провозгласивший Гитлера своим идолом.