Война Роузов - страница 20

— По-моему, ты принимаешь слишком близко к сердцу, Оливер, — она повернулась, чтобы уйти, но его слова заставили ее остановиться.

— А по-моему, мне просто хотелось, чтобы меня утешили, — он снова вздохнул, на этот раз намеренно еще более тяжело. Он даже сам удивился, что наконец понял свое состояние. Ему сейчас нужно одно, чтобы его обняли и приласкали. Может быть, как мать утешает ребенка, прижав его к груди. Черт возьми, кричала его душа, мне необходима твоя любовь, Барбара!

— Поверь, Оливер, — заговорила она, — если бы случилось что-то ужасное, я бы обязательно приехала. И ты это прекрасно знаешь.

Ему показалось, что она пытается убедить в этом саму себя. Он постарался отбросить эту мысль, поднялся и снова притянул ее к себе. Она поддалась не сразу, поколебавшись, прежде чем прижаться к нему.

— Но с тобой все в порядке, — прошептала она, не очень уверенно обнимая его, — и в этом суть дела.

Это выражение она явно у кого-то переняла. Может быть, у него самого. И оно прозвучало словно едва слышимый сигнал предупреждения. Что-то странное происходило в этом привычном для него мире, что-то не складывалось, сдвинулось с места. Но он никак не мог понять, что именно.

— Прости меня, Барбара. Но я не понимаю.

Внимательно глядя на него, она пожала плечами и улыбнулась. Но и улыбка тоже показалась ему неискренней. Может быть, размышлял он, лекарства так подействовали на его психику? Он четко уловил, что от нее веет равнодушием. Равнодушием… Словно у него в голове включилась какая-то антенна, усилив ясность восприятия.

— Ты сразу же повеселеешь после обеда, Оливер. Я уверена в этом.

— Почему? И почему я совсем в этом не уверен?

Она покачала головой, отворачиваясь от него. Он стоял и слушал, как она легко спускается по ступенькам, уходя прочь.

«Надолго ли она уходит?» — удивленно подумал он.

Она была на кухне одна. Энн и дети занимались в своих комнатах. Издалека доносился настойчивый, раздражающий лай Бенни. Ну вот, сейчас соседи придут жаловаться. Мерседес тихо спала, свернувшись на одной из верхних полок кухни. Стараясь не обращать внимания на лай, Барбара сосредоточилась на куриных потрохах: шейки, горлышки, сердца и печенки вместе с костями она положила в большую эмалированную кастрюлю, стоявшую на газовой плите. Потом налила туда воды, добавила соли и включила газ. Раздался легкий хлопок — это газ из колонки, пройдя по трубе, воспламенился и зажег конфорку под кастрюлей.

Вытерев руки о фартук, она медленно прошла в столовую и ласково погладила прохладную мраморную крышку серванта. Увидев искаженное отражение своего лица в серебряной крюшоннице, она удивилась — ей ли принадлежат эти черты. Может быть, отрешенно думала она, это вовсе не мое отражение, а всего лишь предмет отделки, как этот огромный канделябр — безжизненный и неподвижный, ценный лишь тем, что является частью Истории? Неожиданно она вспомнила слова матери, ту досаду и упрек, которые проскальзывали в ее тоне, когда дочь заявила, что собирается бросить колледж, чтобы полностью посвятить себя Оливеру. Это старая история, и она сейчас вспоминала ее безо всякого удовольствия.

— То, что ты кого-то любишь, еще не повод для изменения планов на жизнь, — предупреждала мать.

— Но я вернусь в университет, когда он закончит юридический факультет, — уверяла ее Барбара.

— Но тебе необходимо чем-нибудь заниматься.

Ее удивили тогда слова матери. Барбара всегда считала, что мать работает из-за денег, чтобы помочь отцу содержать семью.

— Но у меня не останется времени, ты даже представить себе не можешь, как я люблю Оливера, — не отступала Барбара, словно этой фразой все объяснила. Почему они не убедили ее тогда, что чувства так быстротечны? В этом мире ничто не вечно, кроме, может быть, старинных вещей, которые ее теперь окружают? Пальцы потянулись к искусно сделанному канделябру, она осторожно погладила его завитки.

И все-таки сейчас она злилась вовсе не на мать, которая так и не смогла настоять на своем, она злилась на себя, на ту девятнадцатилетнюю глупышку, которую сейчас оставалось только высмеять.