Время новой погоды - страница 8

Однако надо сказать, что молчание было для Ронды давно привычным и хорошо знакомым делом. Девочка произнесла первые в своей жизни слова, лишь когда ей исполнилось четыре года. Заговорила так поздно, что врачи и психологи, обследовавшие ее, успели решить – девочка останется немой навсегда.

Но в один прекрасный день она подняла глаза от своих игрушек и взглянула на нескольких человек, стоявших у ее манежа: там был ее отец, красивый, темнокожий, неподвижный, в форменном мундире министерства иностранных дел США; ее мать, прелестная, с миндалевидными глазами, столь же неподвижная, как отец; и уже знакомые профессионалы-медики. Вдруг, поразив всех собравшихся до глубины души, девочка произнесла фразу, над которой уже довольно долго размышляла:

– Все вы – просто кучка притворщиков!

Когда потом ее спрашивали, отчего же она ждала до четырех лет, чтобы заговорить, на отвечала:

– Мне казалось, что нет ничего такого, о чем стоило бы говорить.

Но, раз начав, Ронда уже не останавливалась, словно открылись шлюзы.

Второй набор слов, произнесенных ею, когда она, в пижамке, появилась в дверях гостиной, где родители устроили прием для высоких иностранных гостей, был таков:

– Как тонко ни нарезай, все будет таже колбаса!

Сомнений не оставалось: Ронда неукротима. Кожа – кофе со сливками, глаза – две огромные слезинки, волосы – целая шапка пружинистых колец. И очень часто ей самой казалось – неукротимость живет у нее внутри: неукротимые мысли, неукротимые чувства, неукротимые желания… Будто десятки разных сосуществующих в ней кровных линий отталкивают друг друга, чтобы втиснуться на нужное место. И она всегда утверждала, что знала (даже тогда, когда играла в своем манежике, обдумывая всякие вещи, но не говоря о них ни слова), что она – человек будущего, и если генетика всех и каждого сможет перемешиваться еще хотя бы век или два, все в мире будут выглядеть как она. Позднее, когда бы ей ни случалось оформлять бумаги, где была графа «раса», – при поступлении на работу или в школу или заполняя анкету правительственного учреждения, – она писала: «Беж. Того же цвета, какой когда-нибудь будет у всех».

К тому времени, когда ей исполнилось десять, Ронда уже вполне компенсировала потраченные на молчание годы, более того, она бегло заговорила на пяти языках, включая полинезийский, греческий, древнеитальянский и язык индейского племени чокто. Этот последний лингвистический штрих достался ей по наследству от отца, который, несмотря на то, что пресса всегда именовала его Первым Афро-Американским Губернатором Самоа, постоянно утверждал, что он на одну треть происходит от коренных жителей Америки, а на одну треть – белый, так как он прямой потомок Томаса Джефферсона. Во всяком случае, эти три кровные линии непрестанно воевали между собой внутри него так же яростно, как и во внешнем мире. Мать Ронды, от которой девочка унаследовала сужающиеся к уголкам глаза и стройную, с длинными ногами фигуру, была наполовину японкой, наполовину коренной полинезийкой.

В результате такое генетическое смешение, как постоянно утверждала Ронда, можно было исчислить исключительно с помощью логарифмов – методики исчислений, в которой она вскоре стала разбираться как настоящий дока.

– Эта работа – просто совершенство! – воскликнула учительница математики, когда, при переходе из младшей школы в среднюю, Ронда подала ей свой экзаменационный тест. – Как тебе удалось это сделать?

– К счастью, случилось так, что я – гений, – ответила ей Ронда.

Несмотря на то что на островах Самоа царил зной, она всегда говорила, что главное ее воспоминание о детстве – холод: холодные слова, холодная манера поведения, холодные глаза, холодные мундиры – холод, холод, холод, холод. Что пошло в мире не так? Казалось, что все должно было бы идти совсем иначе.

«Наступила ледовая эра, – думала Ронда. – В ней мы и живем».

Какой же иной жизни она желала? Ей мечталось о фейерверках, о дерзаниях, о браваде, о жизни, опрокидывающей все и всяческие барьеры, реальные или воображаемые. Хотелось жизни, преодолевающей страдания, жалость к себе и фальшь столь же легко, как антилопа преодолевает прыжком изгородь из колючей проволоки, в то время как коровы, полные самодовольства и тупости, взирают на эту изгородь, ничего не понимая. Жизни, преодолевающей грех – да, грех! – слепоты и компромисса.