Всадники в грозу. Моя жизнь с Джимом Моррисоном и The Doors - страница 21

Я был уверен, что он меня понимает. Когда я говорил о музыке Колтрейна как о потоке сознания в виде «звуковых полотен», Джим слушал очень внимательно, по ходу вставляя свои литературные ассоциации.

— Ну да, все верно. Как у Рембó, «разрушение смыслов». Слушай, а поехали в «Trip»? говорят, Аллен Гинзберг должен выступать.

— Хорошо. Знаешь… если джаз и поэзию можно как-то соединить… Я думаю, это мы и есть.

— Поспорим? — перебил меня Джим.

— Что?

Джим вытащил из кармана монетку в четверть доллара, подбросил в воздух и на лету поймал ее ртом.

— Ты что, проглотил ее?

— Угу.

— Ты псих.

— Угу. Ха-ха.

Оххай[22], 1977

Солнце садилось на запад, и знаменитый оххайский «розовый миг» — когда последние солнечные лучи освещают долину, вычерчивая в небе контуры хребта Топа-Топа, прямо за моей конюшней — должен был вот-вот наступить. Подсветка была ошеломляющей. Вокруг, насколько хватало глаз, простирались апельсиновые рощи, акры и акры апельсиновых рощ. Я слез со своей лошади, Метчен, и повел ее в поводу вдоль скалистого обрыва к ранчо Тэтчер Скул. Сорок лет назад, таким же туманным вечером, Роналд Колмен вот так же тащился вдоль этого самого обрыва и глядел с высоты на волшебную долину Шангри-Ла в классической киноленте «Потерянный горизонт». Мне было ясно, почему киношники выбрали для натурных съемок именно это место. Я влюбился в него с первого взгляда, когда подыскивал пристанище для двух моих лошадок.

Метчен забила копытом и громко заржала, почуяв своих товарок в коррале[23]. Она была не любительница дальних прогулок и всегда норовила завернуть домой, но я боролся с ней уже десять лет и воспринимал, как члена семейства.

Вот уже десять лет прошло с тех пор, как Жак Хольцман, президент «Elektra Records», подарил мне ее после оглушительного успеха песни “Light My Fire”.

Джим выбрал себе машину, Mustang Cobra, Рей и Робби захотели магнитофоны, а я попросил коня. Мы шутили тогда насчет этого. Потоп только начинался.

Шел июль 1965-го. Рей взял (в долг) три часа студийного времени у своего приятеля Дика Бока, хозяина «World Pacific Recording Studious» в Голливуде, решив воспользоваться шансом записать, наконец, несколько песен и заодно выяснить, на что похоже то, что мы играем.

Я прибыл на полчаса раньше, чтобы установить барабаны. По мере приближения к студии, мое волнение все нарастало, но когда, войдя в просторное помещение для записи, я застал там группу Рави Шанкара, сворачивающую инструменты, мой пульс и вовсе заколотился, как бешенный. У меня даже голова закружилась. Вот он я, в одной студии с музыкантами, которыми так долго восхищался издалека.

Я наблюдал, как Алла Ракха, барабанщик Рави, упаковывает свои маленькие индийские барабанчики. На вид они казались куда примитивней моей барабанной установки, но я знал, что играть на них куда сложней.

Дик Бок распрощался с индусами, и они ушли, запахнувшись в свои разноцветные сари. Он спросил, какие у меня будут пожелания.

— Я хочу быть рядом с пианино, — ответил я, слегка запинаясь. Это был мой первый в жизни сеанс звукозаписи. Кто я такой, чтобы указывать продюсеру, где ставить барабаны?

Он пожал плечами: «no problem», и очертил пальцем в воздухе зону вокруг рояля. Окей. Так я буду рядом с Реем. Я был приятно удивлен, что у нас с ним нашлось много общих кумиров среди джазовых музыкантов, и именно с ним мне бы хотелось поддерживать контакт во время записи.

Я окинул взглядом звукопоглощающие стены комнаты, в которой устанавливал барабаны, она чем-то смахивала на офис. Стены были сплошь оклеены специальными акустическими плитками, с миллионами маленьких дырочек в каждой, для поглощения звука. Вам ни к чему эхо в помещении для записи звука. Если надо, вы можете добавить его позже. Я был в курсе.

Рей и Дороти прибыли вместе с Джимом, вслед за ними зашли Рик и Джим Манчареки. За три последующих часа, используя только один или два дубля, мы записали шесть песен: “Moonlight Drive”, “End Of The Night”, “Summer Almost Gone”, “Hello, I Love You”, “Go Insane” и “My Eyes Have Seen You”.