Все, что было у нас - страница 4

То есть всем нам казалось, что мы имеем законное право иметь слуг. Двадцать человек в хибаре сбрасывались и платили двадцать долларов женщине, которая наводила порядок, заправляла всем койки и чистила ботинки. А для женщины этой двадцать долларов в месяц были большие деньги. Мы не так уж много в армии зарабатывали ― пятьдесят-шестьдесят долларов в месяц, поначалу я именно столько получал. И на нас ощущение того, что ты в состоянии нанять служанку, сказывалось так, что голова кружилась и крышу срывало.

Некоторые наглели и гоняли своих слуг почем зря. Некоторые сильно привязывались ― из сострадания, они выясняли, как живется семье такой женщины, пытались помогать, даже в гости ходили, знакомились с детишками, и завязывали более глубокие личные отношения. Некоторые же занимали промежуточную позицию, просто принимая все как есть и радуясь тому, что есть люди, которые позаботятся об их обычных армейских обязанностях. В кухонные наряды можно было не ходить. Такой канителью, как чистка ботинок, мы не занимались. Знали, что их другие почистят. И в таких вот обстоятельствах большинство их нас не принимали во внимание исторические обстоятельства, даже не задумывались об этом. А я задумывался, потому что к военной службе у меня был конкретный интерес, я хотел остаться на ней насовсем, и начал увязывать происходящее с британской армией в Индии и французской колониальной армией в Индокитае. До нас доходили отрывочные сведения о том, что, например, раньше наша база была французской базой, а большие солидные кирпичные строения на ней явно были казармами французской армии.

Мы беседовали об этом с переводчиком, обслуживавшим наше подразделение. Он рассказывал, что когда там была французская армия, большинство в ней говорили по-немецки. Мы спросили его, почему по-немецки. Он ответил: потому что в иностранный легион Франции они пришли из германской армии после второй мировой войны. Поэтому он говорил по-немецки, по-французски, по-английски. Он знал три диалекта китайского языка и, конечно же, вьетнамский. И такой человек зарабатывал гроши, предоставляя услуги переводчика подразделению американской армии. Такой культурный человек, а общался постоянно с рядовыми первого класса и специалистами четвертого класса, и им вовсю командовали люди, у которых даже обычного школьного образования не было.

Два-три человека из наших очень близко с ним сошлись. Один из этих его друзей был немец. Его отец погиб, сражаясь в немецкой армии, а потом его мать вышла замуж за американского солдата и приехала в США. Мой друг разговаривал с ним по-немецки, и так мы узнали о той давней истории иностранного легиона Франции.

Кроме того, я узнал, что телефонные линии, по которым мы из Нхатранга связывались с Сайгоном, были проложены японской армией. А потом кто-то нам рассказал, что в бухте Нхатранга есть старый японский самолет, который был там подбит. Мы начали как-то чувствовать дух этих мест и этой истории, и этого народа, который видел, как приходят и уходят разные армии. А наша была просто одной из них.

Я помню свои встречи с вьетнамскими студентами. Обычно они подходили ко мне на пляже. Когда у нас выдавался свободный день или выходные, и погода была хорошая, можно было пройти полмили до пляжа, расстелить полотенце и в нашем распоряжении оказывалась тропическая бухта с красивыми волнами, которые накатывались на берег ― не хуже Ривьеры. По всему морскому побережью французы понастроили виллы. И ощущение было такое, будто вокруг война, а ты в Атлантик-Сити.

Студенты или приезжали на велосипедах по главной дороге, шедшей вдоль побережья, или приходили пешком по пляжу, и заводили беседы, практикуясь в английском. Раньше или позже они обычно заводили разговоры о том, что они читали кое-что о Линкольне, читали и о Джефферсоне, и о декларации независимости. Они полагали, что все это просто здорово. Нередко они начинали разговор с «я ― христианин, и я учусь» ― с большим воодушевлением и желанием поговорить. Но в какой-то момент во время беседы доходило до «но вот армия ваша, понимаете ли…», и вроде как подразумевался вопрос: «и как увязать это с декларацией независимости?» Потому что они знали, а мы начинали понимать, что сайгонское правительство ― это полицейское государство, где собираться троим на тротуаре ― против закона, где за людьми так пристально наблюдала их собственная полиция.