Все люди — враги - страница 18

— Пожалуй, нет, — нерешительно ответил Тони. — Но, может быть, он считал, что лорд Палмерстон не совсем честно поступил по отношению к своим коллегам.

— Они ведь всегда могли отречься от него, тут не было бы ничего нового, ха, ха! Это была страшнейшая наглость, но ничего бесчестного. А наш престиж высоко стоял в те дни. Но как бы там ни было, отец вышел в отставку, женился, произвел меня на свет, а затем провел много времени на Востоке, вот таким-то образом и я туда попал. Чудак-человек он был, дорогой мой мальчик! Даже сейчас, когда я вспоминаю, как он наплевал на свою первоклассную карьеру из-за такой ерунды, мне становится просто смешно.

— Но я думал, — сказал Тони, — вы сами бросили дипломатическую службу?

— Слава богу, я никогда и не состоял на ней.

— Ах, простите, я думал…

— Это было чрезвычайно позорное дело, дорогой мой мальчик, — с горячностью начал Хенри Скроп; его голубые глаза засверкали из-под густых бровей, а широкая седая борода, казалось, вздулась от возмущения. — Чрезвычайно позорное, не для меня, а для всей нации. Вот что произошло. Благодаря своим странствиям и способности к языкам я духовно сроднился с некоторыми племенами. Им хотелось политической независимости. Я направился к премьер-министру того времени, просто как частное лицо, и рассказал ему обстоятельства дела. Он дал мне свое слово, заметь, свое слово, что Англия их поддержит. Я дал им тоже слово. Затем завязалась какая-то политическая интрига, и молодчик скис. Премьер-министр Англии изменил своему слову! Вообрази мое состояние, когда мужественные и честные люди пошли на смерть в полной уверенности, что я их предал.

— А что вы тогда сделали? — спросил глубоко заинтересованный Тони.

— Сделал? — воскликнул старик. — Я сделал единственно возможную вещь: вернулся в Англию, готовый отхлестать этого негодяя. Он отказался меня принять; тогда я опубликовал брошюру, в которой в очень сдержанных выражениях объяснял положение дела и указывал, что министр лжец, убийца и презренный подхалим. Мой весьма обоснованный протест сочли крамольным призывом к возмущению и упекли меня на три месяца в тюрьму, ха, ха, ха! Это принесло мне колоссальную пользу, мой мальчик! Человек только тогда становится настоящим человеком, когда он посидит в тюрьме за свои принципы. Как только меня освободили, я отправился на Восток, чтобы поднять мусульманское восстание от Бирмы до Судана, но меня перехитрили. Не дали мне высадиться. Тогда я перевел свою брошюру на четырнадцать языков и роздал ее даром. Я был горячим малым в те дни и поклялся, что ноги моей больше не будет в Англии!

— Однако вы вернулись!

— Вернулся. Я было собирался отправиться в экспедицию по пути следования армии Александра Македонского от Босфора до Гиндукуша, но в это время получил цедулку от нескольких своих арендаторов, жаловавшихся на скверное обращение с ними моего управляющего. Я сел на первый пароход, вернулся домой, установил, что мне сообщили правду, с позором уволил подлеца и с тех пор исполняю обязанности своего собственного управляющего.

Когда Тони скакал домой, он невольно улыбался, вспоминая, с какой горячностью старик излагал эту историю, в которой он, по-видимому, оказался великодушным простаком, обманутым обеими сторонами, ибо считал людей столь же бескорыстными и честными, как и он сам. Было что-то благородное в старике Скропе. Его большое тело, которому было привольно только в свободной одежде или в бурнусе, густые пряди седых волос и широкая борода, всегда такая холеная, тонкие мускулистые руки, высокий лоб, чистый открытый взгляд под нависшими бровями, точеный нос и здоровый загар лица — все это создавало впечатление благородства. Неблагосклонному критику, может быть, показались бы смешными и чрезмерная щепетильность Хенри Скропа, и его запальчивость при изложении своих взглядов, и его басистый смех. Тони все это нравилось; и даже смех, который у многих вызывал раздражение, казался ему достоинством: словно что-то в самом человеке держалось несколько в стороне и иронически посмеивалось над собственными причудами и горячностью. Было что-то благородное и в той жизни, которую вел теперь Скроп, — среди книг, трофеев, воспоминаний и традиций благородных жизней, когда олени и лошади ели из его рук, павлины с лужайки вечно воевали с индюками с птичьего двора, — и в его властном, но вместе с тем неизменно гуманном обращении со своими арендаторами. Скроп рожден был властвовать — люди радостно доверились и повиновались бы ему, — только ему не дали власти.