Все ураганы в лицо - страница 17

Он был революционером-профессионалом, человеком особой профессии, которая, собственно, получила широкое распространение совсем недавно, на памяти Фрунзе. Это уже не были кустари-одиночки типа народовольцев, это была строго организованная сила, заполнившая все поры современного общества. Круг обязанностей революционера-профессионала широк, если не безграничен. Официально Фрунзе числился окружным агитатором. Но иногда приходилось срочно выезжать в какое-нибудь село, где выбирали волостного старшину. И если Фрунзе выступал против кандидатуры старшины, намеченной земским начальником, то крестьяне шли за Фрунзе и выбирали своего. Авторитет окружного агитатора на селе был так же высок, как и в городе, так как он был в губернии больше хозяином, чем сам губернатор. Он был свой, рабочий хозяин, всегда очень решительный, категоричный, так как каждое его действие, каждый поступок подчинялись чему-то более высокому, нежели стремление просто распоряжаться, указывать, быть во главе. Он был безукоризненно дисциплинирован во имя общего дела и такой же дисциплинированности требовал от других. Он уже давно понял, что без дисциплины и самодисциплины нечего и думать о прочности какой бы то ни было организации. То было его убеждение. Иногда он думал, что вот эта самодисциплина и возвышает человека над хаосом явлений; она — как опорный камень.

С тех пор как Фрунзе приехал из Туркестана в Петербург, он жил в постоянном напряжении. Беспрестанное нервное напряжение, полуголодное существование, бессонные ночи… А в результате — полное нервное истощение, бесконечная усталость и ко всему прочему — катар желудка. Предстоящая поездка за границу на съезд будет еще одним испытанием всех тех качеств, какие он приобрел за время подпольной работы. Но он радовался этим испытаниям, ощущение широты жизни снова захватило его.

После митинга на заводе Толчевского они с Павлом Гусевым пошли в деревню Панфиловку на квартиру Баранова, где Фрунзе рассказал собравшимся членам партии об Иваново-Вознесенской конференции. Заседание окончилось в первом часу ночи. Баранов стал уговаривать Фрунзе остаться ночевать у него.

— Нам с Гусевым по дороге, — сказал Фрунзе.

Гусев в самом деле жил неподалеку от дома Соколова. Пробирались задами. Простились молча.

Фрунзе, чтобы не разбудить хозяйских детей, на цыпочках вошел в комнату, зажег настольную жестяную лампу с узеньким стеклом, прикрутил фитиль. Хозяйские дети всегда спали в его комнате. За тонкой перегородкой — хозяин с хозяйкой.

На столе на грубом камчатом полотенце лежали две картофелины и краюха ржаного хлеба, здесь же — большая солонка из раскрашенного дерева.

Не притронувшись к еде, он раскрыл «Протоколы IV (Объединительного) съезда РСДРП», чтобы еще раз вдуматься в каждую фразу.

В темное окно смотрели мокрые дрожащие ветки. Зимняя рама уже выставлена. Весна!.. Ему вспомнилась прошлогодняя весна. Самая удивительная весна в его жизни. Синий туман над шпилем церкви святой Клары, обвитые рыжим плющом фасады каменных, крытых черепицей домиков Ванодисвегена, гавань Треллеборга… Белокурые девушки… Голуби у Королевской библиотеки, народный дом Фольксхусет на площади Остермальмдорг. Атмосфера незнакомой страны. И в то же время — ощущение свободы.

Фрунзе уже перезнакомился со всеми делегатами-большевиками: Артем, Калинин, Сталин, Боровский, Шаумян, Ярославский, Ворошилов, Крупская, социал-демократ от Польши и Литвы Дзержинский… Многие из делегатов, как и Фрунзе, носили из конспиративных соображений вымышленные имена. Цвет партии, ее руководители, ее авангард.

О Ленине слышал еще в Петербурге. Говорили о ленинской демократичности, простоте. Все это, разумеется, соответствовало действительности. Но Фрунзе, увидев Ленина и сравнив с Плехановым, присутствовавшим тут же, на съезде, отметил, пожалуй, наиболее характерную ленинскую черту: естественность во всем. Плеханов все-таки играл. Барски величественный человек в застегнутом на все пуговицы сюртуке бесстрастным голосом излагал свои меньшевистские ортодоксии, защищая некую буржуазно-рабочую революцию. Оживлялся только тогда, когда кто-нибудь из большевиков подавал жесткую реплику. Реплики Плеханов воспринимал чуть ли не как оскорбление, нанесенное ему лично: бледнел, начинал вертеть пуговицы на сюртуке, бросал суровые взгляды на смельчака, устрашающе шевеля косматыми бровями, или стоял, гордо выпрямившись и скрестив руки на груди. Ленин не играл никогда, это было ему не присуще, «не подходило» к нему. Очень подвижной, весь в идущей от существа его натуры динамике, он обрушивал на головы противников свой сарказм, иногда с каким-то упоительным весельем, но всегда доказательно. Внешне без всякого усилия, с блеском он доводил мысль оппонентов до логического конца, то есть до абсурда. Что называется, «рэдукцио ад абсурдум». Смеялись и друзья, и противники, смеялся весь зал. И вместе со всеми смеялся Ленин. Фрунзе восхитила железная цепкость логики Ленина, высокая интеллигентность его ума, а главное — сила некоего особого постижения сути всех явлений, всего революционного процесса. Это был не только учитель, наставник. Это был вождь.