«Всех убиенных помяни, Россия…» - страница 66
Широко расходится молва о «хозяине» Ковенского скита — отце Ефреме. «Хозяином» в монастырях называется настоятель отдельного скита. Славится отец Ефрем подвижнической жизнью и той глубокой, просветленной верой, которую вкладывает он, ловец человеков, в души исповедующихся у него. Много лет был он духовником Великого Князя Николая Николаевича, провел войну на фронте, шел с крестом впереди войск, снова вернулся в свою келью в отдаленном скиту. Уже с деревянной покосившейся пристани виден белый, византийского стиля храм-часовня, сооруженный Великим Князем в память воинов, павших во время великой войны. Ежедневно совершаются здесь службы о всех, за Веру, Царя и Отечество живот свой положивших…
Отец Ефрем уже 43 года на Валааме. На нем одежда иеросхимонаха: схимническая скуфья с белым крестом, такие же кресты и тексты из Св. Писания на рясе. Из-под насупленных бровей спокойно смотрят приветливые глаза. Длинная борода с проседью. Неподвижное, желтоватое лицо. В нескольких шагах от храма — могила, вырытая отцом Ефремом для себя самого. В бедной келье его вместо кровати — черный гроб с выжженным на крышке скелетом. «А вам не жутко спать здесь?» — вырвалось у меня. Улыбнулся отец Ефрем: «Почему же жутко? Смерть — радость! Умерев, я увижу Христа».
На серых бревенчатых стенах много портретов, в том числе портрет Великого Князя Михаила Александровича с надписью «Михаил, 1911». Черной змейкой брошены четки у другого портрета — Верховного Главнокомандующего. Читаю надпись, сделанную знакомым энергичным почерком: «Высокочтимому отцу Георгию. НИКОЛАЙ, 27 июня 1914». До принятия схимы звали отца Ефрема — Георгием…
С заметной гордостью и любовью говорит схимник о духовном сыне своем, о непрекращающейся и поныне переписке с Великим Князем: «Молюсь о нем всегда. Да укрепит Господь его силы на благо родины…» И я почему-то вспоминаю, что в ризнице монастыря хранится хоругвь князя Пожарского эпохи Смутного времени. Вероятно, немало иноков и мирян и тогда молилось о ниспослании побед доблестному вождю, как молятся они и теперь, в черные годы новой смуты…
К северо-востоку от монастыря, в семи верстах, высоко вздымает свои угрюмые отвесные скалы «Святой остров». На старинных картах значится он под именем «Старого Валаама». Может быть, именно отсюда «пошла бысть» земля Валаамская.
Причаливаю ко всему крохотному: пристани, маленькому кресту на круглом камешке, совсем детской, игрушечной часовенке, узкой тропинке вверх — к вершинам елей, в небо.
И еше грандиознее кажутся оголенные горы с совершенно отвесными скатами, падающие в Ладогу.
Куда идти? Тропинка, взбежав круто, растекается по четырем направлениям. Пойдешь направо — в озеро упадешь, налево… — «Ау-у-у…» — гулким грохотом расходится крик. Музицируют комары. Отгоняю этот назойливый оркестр папиросой, спрятав ее, по-гимназически, в рукав — не увидели бы отцы, не сочли бы «музейщиком»…
Через несколько минут показывается из-за уступа совсем дряхлый инок. Осторожно ставит он нетвердые ноги на сухие иглы сосен, золотом пескасобильно пересыпанные, долго смотрит на меня слезящимися глазами: «Православный?» Чувствую: спросил на авось. Какие тут православные теперь!.. Отвечаю, подходя под благословение:
— Православный. Простите, отец, что потревожил. Заблудился бы я без проводника.
Старик крестит меня дрожащей рукой и говорит, волнуясь с живой и теплой радостью:
— Господи, кои веки… Спаси вас Бог. Забыты мы тут… Родного человека по году не видишь… Проходите, миленький…
Как уже знакома мне эта радость иноков, оторванных и отрываемых от всего русского. В каждом скиту — и чем дальше от монастыря скит, тем настойчивее — спрашивают с тревожной надеждой: «Православный?» Иногда плачут. Другие выпытывают: «Не из России ли? Как там? Господи…»
Взбираемся на гору. Белая деревянная рука с дощечкой: «Дорога к пещере». Идем над обрывом. Вижу, далеко внизу — озеро. Высота такая, что чуть видны белые барашки Ладоги. Над головой — свисающие глыбы гранита. Вот-вот рухнут… Монах медленно постукивает посохом, говорит: «А дорожку-то кругом острова один инок выдолбил. Встанет с солнцем и над пропастью трудится, расщелины камнями заваливает. Песочком раньше было посыпано. Да ветром сдуло нонче песочек-то…»