Всем смертям назло - страница 18

Я с сожалением сняла выданные мне в ЧОНе и пришедшиеся как раз впору сапожки и влезла в чьи-то растоптанные тапочки. Володька опустил по нагану в карманы своих галифе. Теперь, мы были пара хоть куда! Умереть со смеху можно было: жених и невеста!

Из города до Лихова обычно добирались так: сначала поездом до узловой станции, а потом пешком, если не попадалось попутной подводы. Так как мы с отрядом отклонились в сторону от линии железной дороги, я предложила выйти к ней в районе станции: наверняка встретятся какие-то лиховцы, и мы придем вместе с ними, это будет как-то естественнее. Во всяком случае, так мне казалось.

Никогда в жизни я не думала, что мне предстоит вернуться под, так сказать, отчий кров при таких условиях! Да и вообще, меньше всего я собиралась туда возвращаться. К отцу, который ни черта не смыслит в политике, а мать и того меньше. Да ни за какие коврижки! И вот пожалуйста! Смущал меня и Володька. Мне заранее было чертовски стыдно за резеду, слоников, за эту ужасную отсталость и мещанство в отцовском доме.

И я не знала, как надо представлять жениха. Падать в ноги и просить благословения, как у Островского? Я представляла себе, как заохает мама, а, придя с работы, злорадно — обязательно злорадно! — скажет мой аполитичный отец: «Вернулась все же! Вертихвостка!» И уж совсем невозможно было вообразить, как он отнесется к моему замужеству.

Сердце у меня сильно забилось, когда издали показался синий купол лиховской церкви. Удивительно! Он был еще синее, чем раньше: неужели наш поп Амвросий ухитрился среди всеобщей разрухи отремонтировать церковь? Впрочем, это было возможно: Амвросий был поп-ловкач, поп-пройдоха. И в церкви у него стояли шум и веселье, как на ярмарке. Тут совершались всякие сделки, и на паперти только что лошадьми не торговали.

Мы бодро шагали по шпалам. Володя сопел и молчал. Он научился от Озола молчанию, в котором, казалось, что-то назревало.

Вопреки ожиданиям, от станции попутчиками нашими оказались только две незнакомые мне старушки. Мы оставили их далеко позади. Невозможно было тащиться с ними.

Вот и кладбище. Простой деревенский погост, не тронутый духом времени. Жертвы контрреволюции были похоронены на площади. Там поставили временный обелиск, который то разрушался белыми и «зелеными», то опять восстанавливался нашими. А здесь лежал разный люд. Пышные надписи об «угодности богу», о «чистых душах» и тому подобное красовались на могилах местных помещиков. И даже была одна мраморная плита какого-то ротмистра с дурацкой вдовьей надписью: «Будь спокоен в том мире», как будто ему там предстояло сплошное волнение! Толпа простых черных крестов безмолвствовала. И тихо шелестели осины.

Вот уже старая знакомая — фабричная труба показалась за железнодорожной посадкой. Не в пример церковному куполу она порядком одряхлела. Домишки мастеровых тоже не пощадили время и беспрерывные бои. И только белый, с колоннами дом на пригорке выглядел гордо и значительно. Раньше ветер трепал над ним кумачовый флаг. Под его сенью и колонны, и парк внизу выглядели уже совсем не «дворянским гнездом», каким они казались мне в детстве, когда здесь жил «хозяин» миллионщик Сибиряков и мимо наших домишек на конях проносились, сидя боком в дамском седле, дочки хозяина, а в доме с колоннами шумели большие балы.

После революции здесь стал наш дом родной, Народный дом, — его мы помогали украшать. Я ходила еще в шестую группу, когда здесь собиралась первая ком-ячейка. И так как все ее члены, кроме дяди Вани, были ненамного старше меня, то каждое собрание обязательно заканчивалось танцами. Мы, «беспартийная молодежь», сидели на веранде и терпеливо ждали конца закрытого собрания. Но вот открывались двери, и в большую сибиряковскую гостиную важно входили беспартийные музыканты. К ним присоединялись только что закончившие заседать музыканты партийные: механик Филипп — труба и фельдшерица Мария — флейтистка. Они быстро переключались с политики на служение музам.

Как мало прошло времени, и нет ни Филиппа — убит на врангельском фронте, ни дяди Вани — расстрелян махновцамн. Нет и Марии — умерла от сыпняка, заразившись в госпитале: ведь она была красной сестрой милосердия.