Всем смертям назло - страница 19

И наш флаг не полощется больше над домом.

Мне стало грустно и жаль себя и других. Я вспомнила Марию, и мне представилась наша Наташа в такой же, как у Марии, белой косынке с красной звездочкой вместо креста. И вдруг почему-то показалось, что все мы — Наташа, Володя, я — пришли сюда, чтобы заступить на место тех, дорогих мне людей. И, может быть, погибнуть, как они.

Но Володька шел рядом, слегка посапывая, и молчал своим обещающим молчанием. И это не располагало к меланхолии, тем более что уже и некогда было: мы пересекли подъездные фабричные пути и вступили на пыльную улицу Лихова. Нас никто не остановил. Пошел мелкий нудный дождик и, вероятно, разогнал прохожих. Было воскресенье, но из окон не доносилось ни обычных звуков гармошки, ни обрывка песни, ни громкого разговора — ничего.

Володька наконец прервал молчание:

— Это что, всегда у вас мрачность такая? Словно на похоронах.

— И ничуть даже, — обиделась я за Лихово. — Может быть, теперь попрятались.

Я не сказала: «От бандюков», — будто кто-то подслушивал нас. Но вокруг было очень, даже слишком тихо. И вовсе не похоже, чтобы в Лихове стоял Ленька Шмырь со своей разгульной, вечно пьяной оравой, — даже никакого охранения не было.

— Стоп! — тихо произнес Володька. — Смотри.

Я бы ничего не заметила. В щель забора был виден двор, и впритык к стене дома стояла распряженная телега. На ней — не прикрытый даже брезентом, приземистый, как такса, пулемет. Под телегой лежал, накрывшись кожухом, человек. В доме были закрыты ставни, но из трубы шел дым, а у крыльца стоял самовар с сапогом вместо трубы. Видимо, кто-то раздувал его, да так и бросил вместе с сапогом.

— Здесь... — сказал Володька.

Кажется, бесхозяйственно брошенный сапог убедил его больше, чем пулемет, в том, что здесь «зеленые».

Раздумывать было некогда. Мы свернули за угол и остановились уже только у калитки нашего дома.

Кусты сирени вдоль забора сильно разрослись с тех пор, как я в последний раз в сердцах хлопнула этой калиткой. Я не видела, что делается на застекленной терраске, но сдержанный шум голосов удивил меня. Без меня в доме решительно некому было шуметь. Может быть, гости? Тем лучше!

Я перевела дух и поднялась по трем ступенькам, из которых одна была новой: отец наконец заменил прогнившую доску.

Мы остановились в дверях. Ну, уж этого я никак не ожидала!

В первую очередь бросался в глаза стол. Может быть, потому, что я была голодна. На столе стояла первоклассная шамовка. Видно, моя мама вытряхнула все, что было в доме: кроме домашней колбасы и сала тут стояли и мои любимые голубцы. С трудом оторвавшись от них, я обвела взглядом сидящих. Они удивили меня едва ли не больше, чем голубцы и вся эта снедь, — такую, пожалуй, не во всякой паштетной найдешь! Люди, которые вовсе не бывали раньше у нас в доме, сидели тут и жрали и пили, как в кабаке. Ничего себе родители, докатились! Мне захотелось ударить кулаком по столу и грозно разогнать всю эту шатию: в первую очередь погнать метлой попа, который за то время, что я его не видела, и вовсе стал «поперек себя шире», как говорили у нас в поселке.

Кроме него, тут был Шлапок, завскладом, молодой паренек Витька по фамилии Грустный, по профессии аппаратчик, и неизвестный мне человек с лысиной во всю голову, желтой и шишковатой, похожей на тыкву, что росли у нас в огороде. Ни папы, ни мамы не было.

Все уставились на меня, как на привидение. А я сияла приготовленной загодя улыбочкой. Амвросий грянул басом, словно в церкви, не то за здравие, не то за упокой: «Девице Елене Пахомовне ни-и-жайшее!»

На его рев выбежала из комнаты мама. Маленькая, кругленькая, она бросилась на меня с такими воплями, что я не чаяла, как вырваться из ее пахнущих луком и мылом рук. Я только непрерывно, как можно отчетливее и громче повторяла: «А это Володя, мой жених!» Но мама продолжала тискать меня, и поэтому получалось какое-то залихватское «Их! Их! Их!» — словно аккомпанемент. А Володя выделывал что-то ногами: не то ножкой шаркал, не то футбольный мяч перепасовывал партнеру.

Нас без промедления усадили за стол и поставили перед нами стопки самогона. Особенно навалились на Володьку.