Всемирный следопыт, 1927 № 06 - страница 18

Так и мучился я несколько лет. Вот исполнилось уже четверть века, а счастье все не наклевывалось. Не раз, уйдя далеко от аула, кричал я в степь — Эй, шайтан[13]), приходи, — возьми мою душу, только дай мне доброго скакуна!.. — Но не приходил за душой моей шайтан и коня не приводил, а даже, наоборот, пакостил мне, где придется. Возьмет, проклятый, да во время борьбы или улака[14]) заставит лопнуть ветхие мои шаровары да осрамит перед всем народом, или еще что-нибудь такое подведет, что заставит «грязи наесться»[15]).

Подумывал я уже совсем в Хиву перекочевать и вступить в одну из разбойничьих шаек, что, как вольный ветер, носятся по хивинским степям, да вышло тут дело, которое перевернуло всю мою жизнь.

Подбегала иногда к нашим табунам вольная кобылка, — такой красоты да резвости, каких ни до нее, ни после нее никто не видывал. Стройная, грудь— как у сокола, спина — как стрела, ноги — точеные, головка — сухая, легкая. Была она белая, как молоко, и шерсть у ней отливала серебром. Ни единого пятнышка не было у ней, только огромные глаза были черны, как уголь.

Самые удалые джигиты на отборных скакунах не раз пробовали гоняться за ней. Да куда тут! Всех оставит, как пеших, — и пропадет неизвестно куда, как падающая звездочка.

Так и прозвал ее народ — Ак-Юлдуз.

Ни с одним табуном она не смешивалась, и ни один жеребец не мог загнать ее в свой косяк. Придет, бывало, попасется в сторонке день-два, — и опять исчезнет на несколько месяцев. Перестали за ней гоняться джигиты — надоело, знать, грязь есть…

Засела у меня в голове эта кобылка накрепко. Или добыть ее — или умереть… И стал я тосковать пуще прежнего— совсем на юродивого стал смахивать.

Раз как-то приехал к моему хозяину гость из соседних аулов и рассказывает, что опять Ак-Юлдуз около их табунов появилась. Прибежала она на этот раз с длинным арканом на шее. Накинуть, видать, накинул какой-нибудь джигит, а удержать силы нехватило. Вырвалась, знать, вольная пташка…

Как ножом меня в сердце кольнуло. «Вот тебе случай — думаю, — поймай»… А как поймаю — не знаю. Хожу, как шальной, еды и сна лишился, работа из рук валится. Хозяин у меня не шибко сердитым был, раньше редко дрался, а тут частенько стала его плетка похаживать по моей спине. А я — как чумной, — и ударов не слышу…

Послал меня хозяин с отарой овец на свежие пастбища, суток на двое ходу от наших аулов. И довелось мне заночевать между барханами невдалеке от Аму-Дарьи. Уложил я отару, поглодал вяленой баранины, да и улегся под барханом. А заснуть не могу, — все Ак-Юлдуз мерещится.

Коротка летняя ночка, — без малого заря с зарей не сходится. К утру уж ночь подходила, и с речной стороны потянуло предутренним холодком. Стал я зябнуть. Известно, какую одежду дают хозяева нашему брату, батраку: старые овчинные штаны, поношенную рубаху, кушак плохонький, полотенце да войлочную шляпенку. Обуви на лето не полагалось — свои подошвы есть. На покрышку и подстилку — вылезшая да изодранная баранья шуба.

Ну вот, лежу я под барханом, с головой шубой укрылся и про Ак-Юлдуз думаю. Овцы лежат, плотно прижавшись друг к другу, чихают от утренней сырости. Все тихо. Только почудился мне легкий конский топот…

Выглянул я тихонько из-под шубы, всматриваюсь в темноту. Осторожным шагом, с настороженными ушами, ежеминутно останавливаясь и прислушиваясь, идет Ак-Юлдуз, и аркан за ней волочится длинный-предлинный. Не видать ей меня за стадом, а мне ее видно, как на ладони.

Оглянулась она не один раз, пофыркала и стала пастись. Поняла, видно, хитрая голова, что раз лошадей при отаре нет, — значит и погони опасаться нечего.

Как змея, вынырнул я из-под шубы и пополз вокруг скученной отары…

Кобылка, видимо, успокоилась и паслась вольно, жадно хватая реденькую бархатную травку. Наголодалась, видно, сердечная.

Странным казалось мне, что не услыхала она меня — ведь сердце билось такими ударами, что, казалось, на много верст слышно было.

Не помню уж как — дополз я до конца волосяного аркана. Но как завладеть ею? Ведь пешему ее сдержать — и думать нечего. Одно оставалось: пусть потаскает она меня подольше по степи, — авось заморится… Стал я завязывать аркан за кушак, в несколько раз меня обвивавший. Нехитрая, кажется, вещь, — узел завязать, да пальцы у меня не слушаются, и самого бьет лихорадка. Завязал я. Лежу, держусь руками за аркан и думаю: «На верную смерть, Джанпеис, идешь! Затаскает она тебя по степи до смерти, издерет твое тело по камням да зарослям». Но как вспомнил свою жизнь батрака горемычного, — так и раздумье все, как рукой, сняло.