Встань над болью своей - страница 7
Я оглянулся. Мои саперы вели себя по-разному. Одни лежали там, где застал их взрыв. Другие, втянув голову в плечи, бежали по направлению к плавням.
— Лесовик! — скомандовал я. — Снять сумку и бегом за Машей!
Но Лесовика, обычно ходившего за мной как тень, рядом не было. Видимо, он, как и я, сначала ошибся и решил не маячить со своим смертоносным грузом в зоне артобстрела.
А Маша уже бежала ко мне. Надо думать, что она, как обычно, мирно дремала под шум дождя в нашей крытой брезентом двуколке, когда взрыв разбудил ее. Она вышла из кустов, где мы оставили двуколку, услышала мою команду Лесовику и помчалась на помощь…
Тем временем Борис перестал качать головой и выдавил сквозь огромные обожженные взрывом губы:
— Сам виноват… Наступил на полу плащ-палатки… Покачнулся, сдавил мину… И вот… Ничего не вижу… Ничего не слышу… Пристрелите меня…
А Маша была уже рядом. На бегу она потеряла пилотку, но даже не оглянулась. Тяжело дыша, опустилась на колени рядом с раненым и зло крикнула:
— Чего стоишь? Снимай свою плащ-палатку! Живо!
Она ловко освободила Брезнера от окровавленных лохмотьев, перетянула жгутами его руки, достала из сумки шприц, сделала укол и распорядилась:
— Положить на плащ-палатку и отнести к двуколке!
Потом медленно поднялась с колен, отряхнула мокрый песок с подола юбки, выпрямилась и сказала куда- то в пространство:
— Растяпа! Стоит и хлопает ушами!
Я действительно стоял после взрыва как истукан. Минуту, может быть, две… Я не раз видел, что способна натворить маленькая двухсотграммовая мина, если взорвется в руках сапера…
Но тут был мой друг!
Бориса увезли, а я остался. Надо было заканчивать работу: нам предстояло поставить во втором и третьем ряду около шестидесяти мин.
Повозку с раненым мы нагнали в тот момент, когда она стояла в предместье Запорожья Николаевке, у какого-то барака, над входом которого висел флаг с красным крестом. Борис уже лежал на медсанбатовских носилках. Он пытался поднять сплошь забинтованную голову и прохрипел сквозь распухшие губы:
— Володя здесь? Прости, Володя… Подвел я тебя… Прости и прощай. Больше мы не увидимся…
— Ну что ты? — по-детски пролепетал я. — Мы с тобой еще…
И смолк. Что я мог ему обещать? Да и слышал ли он меня?
Маша осталась в медсанбате, а мы следом за уже пустой двуколкой зашагали в Зеленый Яр, где в те дни квартировал наш саперный батальон. Лесовик понуро плелся в трех шагах позади меня, ожидая взбучки. Но мне было не до него…
Маша появилась в комсоставской столовой во втором часу дня. Она остановилась на пороге и громко сказала опять куда-то в пространство:
— Умер. Через час после того, как ему ампутировали обе руки и удалили оба глаза. Похоронили его рядом с медсанбатом. В яблоневом саду…
Пухленький начфин, еще вчера игравший в шахматы с Брезнером, уронил ложку и растерянно спросил:
— Надо бы написать родным. А?
— А куда? — в свою очередь спросил комбат. — В Одессу ведь не напишешь…
Но все это еще впереди. А пока все мы — и Брезнер, и Осипов, и Бессаев, и я — веселы, беспечны и беззаботны, как трехнедельные щенки. Нас радует все вокруг: новенькое обмундирование, и домик, который командование выделило для нас четверых, и синие июльские сумерки за окном, и даже старые скрипучие железные койки, застланные вместо матрацев плащ-палатками…
Я собираюсь в свою роту. Ради первого знакомства смахиваю пыль с сапог, до блеска драю пуговицы на гимнастерке, аккуратно подшиваю свежий подворотничок и старательно скоблю безопасной бритвой белесый пушок на щеках и подбородке. А мои друзья наслаждаются немыслимой в курсантской жизни роскошью: они прямо в сапогах лежат на кроватях и лениво обмениваются ироническими замечаниями по моему поводу.
— Ишь как старается! — степенно рассуждает обо мне, как о ком-то отсутствующем, Осипов. — Решил удивить наших «дедов». А не понимает, что они в свое время царских генералов видели при эполетах и алмазных звездах на лентах. На блестящие пуговки им наплевать…
— Ему бы усы отпустить, — в тон Осипову продолжает Гога. — Это прибавит ему солидности. А главное — сразу было бы видно, что перед тобой особа мужского пола. А он, чудак, задумал бриться…