ВВЕДЕНИЕ В ОБЪЕКТИВНЫЙ НАЦИОНАЛИЗМ (ЧАСТЬ II) - страница 11

Солнце скрывается за пиками, на горы ложатся темно-синие тени, в ущелье становится темно. Батран включает фары.

– Надо подыскивать ночлег, – говорю.

Проезжаем один крошечный поселок, другой – нигде ни гостиницы, ни гестхауса. Может быть летом какая-нибудь хибара и работала как ночлежка паломников, но сейчас не сезон. Дорога спускается вниз к Ганге, потом, огибая лесистый отрог, вновь вьется в гору. Хочется сильно есть и пить одновременно – во рту с утра, кроме двух маленьких, очень острых самос, ни маковой росинки. Вижу очередной водопадик и торможу Батрана, жадно припадаю губами к живительной струе. О-о-о! Какой кайф пить прямо из источника! Водитель у меня выносливый, как раб. Ни есть, ни пить не просит, хотя я ему не раз с утра предлагал остановиться перекусить.

Когда дорога в очередной раз приблизилась к Ганге, на ее берегу вижу закрытые торговые ряды, а по другую сторону дороги ряды взбирающихся по склону домов и долгожданную надпись «HOTEL». «HOTEL» – сильно сказано, но я, выйдя из машины, сразу начинаю взбираться по узкой каменной лестнице между убогих строений.

Вот и низенький вход, затем гостевой холл, он же – обшарпанная, с прокопченной утварью кафешка. Узкоглазый тибетец за стойкой, дымя коричневой сигаретой, отсчитывал деньги покупателю каких-то сомнительных пакетиков. Он приветливо улыбнулся мне. Я спросил цену за номер.

– One hundred.

– Покажите комнату.

Тибетец, еще больше щуря глаза и продолжая улыбаться, ведет меня через открытую веранду. Открыл номер. Оглядываю двуспальную кровать, убранную цветным постельным бельем не первой свежести, деревянные многосекционные рамы, занимающие фронтальную и торцевую стены, туалет с умывальником, унитазом и двумя кранами на уровне пупка вместо душа. Горячей воды, конечно, нет. Тут же стоит кувшин для подмыва – индиан сайс. Все знакомо, не раз приходилось ночевать в дешевых индийских гостиницах.

Спать будет холодновато – сквозь приличные щели гуляет ветер. Отодвигаю штору – подо мной совсем рядом шумит Ганга. Напротив окна вверху на светлом лунном небе черный излом гор. В сердце вдруг что-то затронулось, словно я уловил исходящие от мерцания звезд тонкие божественные звуки и слился с изначальным… Какая тишина… Только слышится мерный рокот пока еще маленькой Великой реки, будто она говорит мне что-то, говорит, старается, чтобы я ее понял…

Сомнений больше нет, остаюсь. Грязный отель-хибара сразу показался таким уютным. Водителю снял номер этажом выше, хотя предварительный договор был, что он будет спать в машине. В гостинице кроме нас двоих – никого. Заказываю у хозяина яичницу с томатами, чай с молоком по-тибетски и в тишине безмятежного одиночества вкушаю за столиком на веранде вкусную еду. Чистейший воздух пьянит. Аппетит волчий! Но переедать не хочу, нужно сразу ложиться спать. Завтра водитель разбудит меня в пять тридцать, и снова будут нескончаемые километры дорог над головокружительными пропастями.

И все-таки хорошо, что я отчаялся на эту авантюру! Я лежу, предварительно укрывшись своим спальником, а потом толстым и очень широким тибетским одеялом. Мне так тепло и уютно, как никогда, хотя в номере довольно холодно. И меня убаюкивает сама Ганга…

Не знаю, сон ли это был или явь, только я опять, одновременно наблюдая за собой спящим как бы со стороны, вдруг стал подниматься куда-то вверх и оказался в огромном помещении – что-то вроде буддийского храма. В самом его центре под бесконечно высоким потолком раздельно друг над другом висели в воздухе широченные невесомые формы. Они напоминали плоские дирижабли, а еще больше летающие надувные матрацы огромной величины. Я летал в астральном теле вокруг них, пытался понять, что это такое, и не мог. Внутри этих форм что-то происходило, двигалось, таинственно звучало, и, несмотря на то, что оболочка их казалась такой нежной, полупрозрачной, я через нее проникнуть не мог, как ни надавливал.

Так продолжалось до самого утра. Находясь в измененном состоянии сознания, я очень чутко чувствовал время и контролировал свое физическое тело, чтобы вовремя выйти из транса. Было еще только четыре тридцать. На часы, лежащие на тумбочке, не смотрел, но как бы видел всю обстановку комнаты и начинающий светлеть небосклон над горами. Река по-прежнему убаюкивающе шумела внизу, а я находился одновременно и в номере, и возле этих форм, мир которых почему-то не пускал меня к себе. Вдруг сверху, откуда-то из запредельности, раздался голос. Слова звучали выразительно, в речи слышались одновременно и любовь, и непривязанность, как будто учитель беседовал со своим учеником: