Вырванные страницы - страница 12

И новая, истинная она, достойна, полагаю, гораздо более сильной, дорефлексивной, беспрепятственной к себе тяги. Ей, к совершенству и лицу, пошли бы неумеренность и мужчина, что знает, какая там сегодня облачность за окном, сколько осадков выпало на душе? Что верит в нее искренне, цельно, как в себя. Я же малость темноват в таких вопросах, похожих и не встречал. Но благословить и устремлять ее побег прочь от себя тем более нет возможности, широкий безумный жест станет началом следующей куда более определенной внутренней розни. Не свобода, но она, ослабленная борьбой и живущая там, вдали, где едва различима, мне прописана в первую очередь.

Нужно лишь, чтоб избегнула, проглядела свое завершение весна, пусть сотрется вместе со следующим сезоном, иссыпется рукотворной дамбой для нашей с ней истории без продолжения. Пусть в любимом кино играют остротами из чужих судеб, где они могут услышать друг друга, и сдобрят их щедро счастьем авторы. Здесь же жестокость одного существа к другому есть недостаток смелости, поражение самого сердца, и ужас пред ним разума. Я не хотел. Я проиграл. И дождь обещают только ко следующей неделе.

я любил тебя больше, чем ангелов и самого

и потому дальше теперь от тебя, чем от них обоих

Иосиф Бродский.

Безудержный город, он устал от людей, как и я. Улицы, как им удается выжить, не сойтись в единой точке и не исчезнуть, вместе с километрами? Есть в них что-то родственное некрасовским бабам, столь же безропотно терпящим бедствие. Люди не могут разойтись по домам, нужно их опередить. Нельзя упускать ни единого зеленого сигнала светофора, каждый — как последний. Волнами от перекрестка разбегаются жизни.

Весна приветливо овевает невкусным, с запахом прогорклого масла, воздухом. Бомжи у метро, размазанные, слитые палатки с сигаретами. Крупные брызги, и шумно, даже больно. И нечто, чья гендерная принадлежность не определена, с бумажками цветов невыносимых глазом. К чему ж метро, думаю я. И иду дальше.

Как Русалочка, едва касаясь месива из природных остаточных явлений. С той лишь разницей, что после смерти у меня не будет развратного памятника. Ах, какой он нежный, этот ваш сказочник! К тому же, прошлое ведет себя как та самая проститутка, но уже обслужившая за ночь восемь клиентов, уделавших ее так, что на любое прикосновение она реагирует ударом в лицо. С ним, с прошлым, рано еще, думаю я. Иду дальше.

Заворачиваю в подворотню покурить. Дед давно уже проектирует небесные своды, если не играет в нарды со своим обожаемым кем-то. А я все еще верю в его обещание замуровать меня в стену, выпади мне несчастье попасться с сигаретой. Вместе с сентиментальной глупостью из моего рассеянного сознания, с ощетинившейся старым шифером крыши сходит редеющим потоком вода. Мимо проходит мальчик лет пяти, с огромной, мокрой белой кошкой на плече, только хвост у кошки черный, как и сам малой. Кретин Кустурица зимой, думаю я. И иду дальше.

Эта смуазель, что убирает здесь раз в неделю, явно не делала этого в мое отсутствие. Усугубляю ситуацию, с порога меряя квартиру уже совсем не девичьими шагами. Еще одна бесславная попытка обнаружить тебя, себя ли? Следов нет, уже, собственно, года так, может, и три. Не помню, я перестал смотреть на часы и молиться на календарь, приклеивая опавшие листы, томимый страстью сохранить хоть что-нибудь на память о тебе. Помнит только мой делец, он непрерывно фонтанирует радостью удавшегося, с того момента, как тебя не стало. Загадочно курю, пытаясь дотянуться до плоскости потолка. Я стал писать каких-то женщин без примет, что снятся с частотой кинокадра, разных только на сверхкрупном плане в подробности родинок. Твой новый человек, как мне известно, даже приобрел пару картин, наверно, повесил над кроватью. Но на такое участие в твоей жизни я согласен. Сдохнуть бы от цирроза, думаю я. Впрочем, иду дальше.

Ты еще здесь и сейчас, оставлена и защищена. Сколько пишу твой портрет? Пишу, быть должно, от бессилия развенчать, вынужденный молить о возвращении минувшего. На холсте никто не отличит правды от вымысла, слияния от поглощения. И ты, ты не усмехнешься, жестокая, чужая почти, не прогонишь. Я ведь сам избрал молчать перед настоящим. У нас такие неоднозначные отношения. Драное время, думаю я. И иду дальше.