Высокое поле - страница 53

— Завтра я в город еду, — сказал Сергей. — Батька денег отвалил. Поеду устроюсь на строительство.

Последнее слово он произнес с особым наслажденьем.

— А жить? — спросила Надька.

— Общагу дадут, а там, глядишь, — и квартиру. Заработки там — будь здоров! Не то что здесь…

— А пропишут? Пусти руку!

— Пропишут, — скучно ответил Сергей.

— Уверен?

— А куда они денутся, раз им рабочие нужны?

— Да, это, наверно, так… До свиданья. Ну пусти же!

— Да куда ты?

Было слышно, как заторопилась к своему дому Надька. Ее быстрые шаги постепенно гасли и вскоре совсем замерли на проволглой уже дороге.

С перекрестка, где остался Сергей, послышался унылый свист — не то песня, не то так, тоска.

Леха с удовольствием послушал его, заторопился к своему дому. Может быть, и надо было потолковать с Сергеем о городе — дело-то ведь серьезное и может коснуться его, Леху, но сейчас ему было не до этого.

Еще издали он заметил, что у них во всех окнах горит свет. Он изумился, потом мысленно представил, что сейчас могут делать в такой час бабка и мать, и выходило, что они сидят обе и ждут, когда он придет из Радужья. Даже показалось, что за занавесками кто-то подходит то к одному, то к другому окну и смотрит на улицу, в темноту. Он подошел ближе и действительно заметил в окнах тени, но в ту же минуту услышал гитару. Это было необыкновенно! Что там? Что за веселье? Бывало, и в праздники-то бабка ворчит, а тут… Перемахнув через канаву, он прошел в огород и поднялся на цыпочках к полуотворенному кухонному окну. На кухне, подперев кулаками щеки, сидела на табурете бабка и смотрела в подтопок плиты, где еле посвечивало от упавших углей. Леха хотел стукнуть по раме или окликнуть, но передумал, только осторожно положил сетку с мясом на подоконник, а сам перешел к другому окошку, за которым слышалась музыка, голоса.

Из этого окна была видна комната. Леха увидел ее сразу всю — от окна до двери и от печки до полок с посудой, но то, что он увидел в комнате, было так неожиданно, что он невольно присел на завалине, продолжая наблюдать через маленькое нижнее стекло, в широком раздерге праздничной занавески.

В комнате были двое военных. Один из них, высокий, черноволосый, с широкой старшинской полосой вдоль погон, в блестящих сапогах сидел на стуле и играл на гитаре. Мать сидела, облокотясь на свою маленькую жесткую ладонь щекой. Ее пухлый локоть, поставленный на стол, белел из короткого рукава синей выходной кофты и казался еще белее по сравненью с натруженной темной кистью. Старшина играл и пел. Леха не мог понять, хорошо или плохо он пел, но знал, что если бы дело с поросенком не уладилось, то ни бабка, ни мать не сидели бы так спокойно, не угощали бы солдат молоком — ополовиненная стеклянная банка стояла на столе — и уж, конечно, не слушали бы песню.

Старшина вдохновенно пропел этот куплет, и струны тотчас помогли его голосу, перекликнулись и опять настроились на ожидание нового.

В углу комнаты, у тумбочки, стояла подруга матери, а второй солдат возился со сломанной радиолой. Глубокая морщина на лбу солдата, в межбровье, говорила о большой умственной нагрузке. Леха посмотрел на него внимательно и посочувствовал: он сам дважды разбирал эту вещь, и после второй сборки осталась целая пригоршня лишних винтиков и проводов… Безнадежное дело… «Все равно не починишь!» — хотелось крикнуть Лехе, но он сдержался, боясь выдать себя, и все никак не мог оторваться лбом от холодного стекла. Но вот пальцы его устали держаться за наличник, и он оступился назад, в затвердевшую клумбу осенних цветов.

Эта новая песня, которую запел старшина, долетала уже глуше, но Лехе вдруг до слез обидным показалось то, что в доме, где случилась беда, не только поют, но и не беспокоятся о нем, о Лехе, которого, как ему казалось, должны были с нетерпением ждать. «Ну и пусть! Ну и пусть!» — твердил Леха с обидой, боком засеменив от дома, потому что и на ходу он все смотрел на освещенные окна, за которыми слышался рокот басовой струны.