Взлет против ветра - страница 15

— Никаких сведений военного характера дать вам не могу. Вы не хуже меня знаете, что такое военная присяга, а я офицер и принял присягу на верность великой Германии.

— Хотите сказать — фюреру, — пожал плечами Коржов.

— Я сказал — великой Германии, — повторил пленный. — Все фон Корновы служили только великой Германии. И если сейчас во главе государства стоит фюрер Гитлер, — значит, мы служим и ему. Но великая Германия — это более широкая единица измерения, нежели тот, кто стоит у ее власти.

Коржов хотел возразить, но в эту минуту яростно зазвонил полевой телефон непрерывным душераздирающим звонком. Подполковник снял трубку и был тотчас же оглушен суровым голосом командира дивизии:

— Коржов, ты с ума спятил! Твой лейтенант Баталов такую важную птицу захватил, а ты два часа этого барона у себя в землянке держишь. Ты что, перевоспитываешь его, что ли? Доставь его немедленно в штаб дивизии.

— У меня единственная полуторка на ходу, — сбивчиво ответил командир полка.

— Вот на ней и доставь, — отрезал комдив. — А лейтенанта Баталова оформи на боевик. — И трубка умолкла.

Минут через пятнадцать в сопровождении красноармейца из караульной роты фон Корнова уже отправляли в штаб дивизии, находившийся в пригороде Москвы, в двадцати километрах от аэродрома. Довольно проворно забравшись в кузов, барон отыскал глазами Баталова и приветственно помахал ему рукой.

— Прощайте, юноша. У нас не было возможности поговорить с вами на земле, но мы достаточно мужественно обошлись друг с другом в воздухе. Меня почему-то не покидает уверенность, что мы еще раз встретимся в небе.

— Едва ли, — ответил за Баталова комиссар Авдеев. — Вам, господин барон, теперь ничто не угрожает. Проживете до конца войны в лагере военнопленных.

Взметнулась за полуторкой жесткая снежная пыльца, и машина исчезла за поворотом, прогрохотав всеми своими много раз чиненными частями. Полуторка не возвратилась к ужину. Охваченный неясной тревогой, Коржов позвонил дежурному по штабу дивизии, но оттуда ответили, что пленного еще не привозили. И только под самый уже вечер на КП полка позвонил генерал и мрачным голосом сообщил:

— Дрянь дело, Коржов. У поворота на Горьковское шоссе полуторка попала под бомбежку. Фугаска в нее почти прямым попаданием угодила. Машина в гармошку, шофер убит наповал, конвоир тяжело ранен. А барон бежал. Но как-то странно бежал, понимаешь? Переодел конвоира в свое теплое обмундирование и даже рану ему перевязал. А сам удрал в его одежде. Это логично. Но вот что странно, он бы мог шутя прикончить конвоира, но…

Прошли три трудных фронтовых года и четыре не менее трудных месяца. В марте сорок пятого один из наших отдельных истребительных авиаполков стоял на берегу Одера. Имя его командира подполковника Антона Баталова гремело в приказах Верховного Главнокомандующего. Многое изменилось за это время. Над Волгой, в окрестностях Сталинграда, в неравном бою пал комиссар Авдеев, великан Коржов остался в прежнем соединении, лейтенант Баталов из зеленого, наивного паренька превратился в зрелого воина. В жестах и движениях его уже не было прежней спешки, чуть располнело лицо, вместо вихров появилась новая прическа: он отпустил густые волосы и зачесывал теперь их только назад. Серые глаза смотрели на мир с добрым прищуром. На самом их дне прятал он теперь и свои радости и огорчения. По таким глазам трудно было узнать настроение их хозяина, зато они в своей мудрой неторопливости угадывали многое. И никто не называл его уже Антоном, обращались все к нему, именуя Антоном Федосеевичем. Баталов раздался в плечах, стал тверже и увереннее шагать по земле. Он давно уже ушел из штурмовой авиации в истребительную и на самых скоростных по тем временам «Ла-5» сбил уже восемнадцать фашистских самолетов. Две большие звезды носил он на полевых погонах, но мальчишество нет-нет да и просыпалось в нем, толкало на необузданные выходки. Одна из них стоила ему выговора и девятнадцатой победы.

Случилось это в какой-то из последних дней марта, когда агония фашистской Германии была уже всему миру очевидной. На главном участке фронта стали сравнительно редкими воздушные бои. Всю свою уцелевшую истребительную авиацию гитлеровцы использовали в качестве бомбардировщиков и штурмовиков. Бои чаще всего возникали в тех случаях, когда «Фокке-Вульфы-190», беспорядочно побросав бомбы, уходили на запад и подвергались атакам наших истребителей. Вот почему подполковнику Баталову показалась очень странной информация, поступившая с одного из аэродромов. В ней сообщалось, что не далее как сутки назад к группе штурмовиков, бомбивших порт Штеттин, при заходе на посадку с выпущенными шасси, пристроился «Мессершмитт-109» и зажег замыкающий самолет. Через день такая же точно история повторилась на аэродроме Репин, потом в Шпротау. Шифровка из штаба воздушной армии предписывала усилить осмотрительность в воздухе, быть бдительнее и на земле. Но злополучный «мессершмитт» и не думал униматься. На другой день, когда шестерка «илов», замкнув круг, штурмовала окопы, он внезапно появился в самом центре круга и озадачил летчиков тем, что тоже стал пикировать на артиллерийские батареи, а потом одной неотразимой атакой сбил два самолета и безнаказанно ушел. Летчики и воздушные стрелки еле-еле успели спастись на парашютах. Пулеметным огнем немец их расстреливать не стал. Вернувшийся из боя командир группы штурмовиков майор Селютин на вопрос, какие особые приметы имеет фашистский стервятник, мрачно сообщил: