Взлетная полоса - страница 7
Были дни, когда казалось, что не достичь ей авиационного отряда. И все-таки повезло. Под Мелитополем стрелочник, заправлявший фонарь на въездной стрелке керосином, сказал; «Топай, девка, вон туда и не сворачивай!»
Уже за станцией увидела высокую, по-осеннему облетевшую тополиную аллею, деревья стояли как рыжие свечки, дождевой ветер поддувал, струил по лужам рябь. На поле — две намокшие знакомые зашнурованные авиапалатки. Часовой в тулупе — его Маняша не знала — клацнул затвором, закричал:
— Сгинь!
Она обошла палатки, побрела, спотыкаясь, к ремонтным теплушкам, стоявшим еще дальше, в тупике. Над вагонами из труб выметывались белые дымы, ползли над платформами с бочками бензина, запасными шпалами и рельсами на случай повреждения пути, разобранным бараком из рифленого железа под рваным брензентом.
И когда увидела коренастого человека, который светил лысиной и, кряхтя, рубил на части возле полевой кухни лошадиную ногу, села в мокрую траву, не стыдясь заплакала.
Дошла. Наконец-то!
Тот коренастый человек был комиссар-механик Нил Семенович Глазунов. И как встала перед ним, вздрагивая от слез, Маняша, так и не отпускала его от себя никуда в тот счастливый час. Нил Семенович кричал, как перепуганный, что Даня улетел на Сиваш, но скоро вернется. Стал расспрашивать, часто моргая, растроганно шмыгая носом. И тогда она еще не понимала, почему он отводит глаза, а, озабоченная своим, попросила стыдливо и тихо: «Помыться бы мне!»
— Ну конечно! Конечно! — засуетился Нил Семенович.
Она все время тихо смеялась, как придурковатая. Даже когда ее в баню сунули, шлепала ладошами по мыльной пене, посмеивалась. Ах, как хорошо все снова складывается!
И пусть теперь так будет всегда! Больше она Даню никуда от себя не отпустит! Все будет замечательно: сидеть рядом с ним в теплушке, свесив ноги, слушая, как скрежещут и стукают колеса по шатким стыкам, неся отряд навстречу неведомым поворотам военной судьбы; слушать, как Нил Семенович что-то говорит, смотреть, как он фильтрует бензин через лейку с замшей, заливая бачок на Данином командирском аэроплане. Даня любит в минуты отдыха петь с пилотом Леонидом Леопольдовичем Свентицким под гитару: «Кес кесе, кес кесе, комар муху укусе, муха лапкой потрясе, парле ву по франсе?» И как блаженно засыпать где-нибудь рядом с Даней, в палатке на зеленой траве коровьего выгона, с которого и поднимаются в небо все четыре аэроплана авиационного особого отряда.
В тот день ей казалось, не будь она завтра среди этих людей — гордых пилотов в кожанках, мотористов, слесарей из ремонтной летучки, этих привычных аэропланов — легких, со скользкими, обтянутыми перкалью плоскостями, с гремучими моторами в рубчатых цилиндрах, пропитанных касторкой, стареньких, битых на взлетах-посадках, из пулеметов стреляных, шрапнелью сеченных, сто раз чиненых, латанных, клеенных, всползавших в небеса с натужным моторным хрипом и все-таки летающих на страх всем врагам революции, — значит, и жизни у нее не будет!
В предбаннике на лавке для нее приготовили одежду. Женского не нашлось, но она и это приняла весело. Подсушила у печи волосы, заплела косу, надела солдатское исподнее, поверх него выгоревшие и застиранные, но чистые гимнастерку и штаны, влезла в чьи-то сапожки, подпоясалась ремнем. Свои лохмотья скатала и сунула в топку — перед Даней стыдно, гори оно синим огнем! Она тогда еще не понимала, что уже несет сыпняк в себе, и ей казалось, что ей так горячо и весело и голова кружится только от банной распаренности и многодневной усталости.
До отрядного эшелона от бани, накинув шинель на плечи, она шагала, поднимая разрумяненное горящее лицо навстречу мягкому дождю, и, раскрывая сохнущие губы, с удовольствием ловила капель.
Смутная еще тревога тронула душу, когда подсознательно мелькнуло: «Как же Даня улетел в дождь? В дождь же не летают!» Но окончательно она поняла, что случилось, когда увидела, что в командирском салон-вагоне без перегородок, с лозунгами «Даешь Крым!» и яркими рисунками на стенках, ее ждет множество людей — и те, кого она знала по Астрахани, и те, кого не знала. Навстречу ей поднялся, вымученно улыбаясь, щеголеватый, как всегда, Леон Свентицкий, а Глазунов не поднялся — сидел за столом, склонив лысину, и все почему-то тоже смотрели на этот выскобленный ножом, сколоченный отрядными столярами стол. И она тоже посмотрела на стол и удивилась: зачем они разложили на столе данины вещи? Вот его ручной компас с крышкой и потертым ремешком, хорошая английская бритва в чехольчике, толстая коричневая тетрадка, куда он что-то записывал, серебряная фляжка, зеркальце, аккуратно сложенный толстый свитер, а главное, орден, которым наградили Даню за бои под Астраханью — большой, тяжелый, с чуть потрескавшейся темно-красной эмалью. Он лежал в розетке из красного шелка, как оладышек на блюдечке.