W, или Воспоминание детства - страница 31

Колледж Тюренн, прозванный Колокольней, был довольно большим розовым зданием, вне сомнения, недавней постройки, и располагался чуть в стороне от Виллар, в каком-то полукилометре от Изморози; посетив его в декабре 1970 года, я с изумлением это обнаружил, поскольку в моих воспоминаниях он находился где-то невероятно далеко, куда никто не заезжал, куда не доходили новости, а переступивший его порог один раз, больше не переступал его никогда.

Колледж был религиозным заведением, руководимым двумя сёстрами (возможно, и в родственном и в религиозном смысле слова), которых я не столько вспоминаю, сколько представляю себе одетыми в длинные серые платья и с огромными связками ключей на поясе. Они были строгими и мало склонными к нежности. Школьный директор, напротив, был очень добрым, и я испытывал к нему чувство, близкое к поклонению; его звали отец Давид, он был францисканец или доминиканец, одетый в белую рясу, подпоясанную плетёным шнуром, на конце которого висели чётки. Какая бы ни была погода, он носил сандалии на босу ногу. Кажется, я помню, что он был лысым, и у него была большая рыжая борода. По словам моей тёти, он был крещёным евреем; вероятно, это он потребовал, чтобы меня окрестили, не только из желания меня защитить, но и из стремления обратить меня в христианскую веру.

Не знаю, как происходило моё религиозное воспитание; я совершенно забыл катехизис, который меня заставляли зубрить, если не считать того, что зубрил его с невероятным усердием и благоговением. Тем не менее, я исключительно чётко помню своё крещение в один из летних дней 1943 года. В то утро я дал обет бедности, то есть решил для начала пойти на церемонию крещения в своей повседневной одежде. Я удалился в закуток огорода, расположенного за колледжем, и едва успел погрузиться в молитвы, как вдруг явились обе директрисы в сопровождении двух нянечек. Они искали меня уже целый час. Меня схватили и, несмотря на все мои протесты, раздели, окунули в корыто с холодной водой и принялись грубо натирать хозяйственным мылом — или тем, что его заменяло в то время, после чего заставили облачиться в великолепную матроску. Моим единственным утешением было то, что я остался в носках, которые не имели в себе ничего церемониального.

Матроска принадлежала моему крёстному, бельгийскому мальчику, нашедшему убежище в Вилларе вместе со своей сестрой, которая стала моей крёстной. Как мне сообщили позднее, они были детьми фрейлины королевы Бельгии. Наверное, именно от них я получил по случаю крещения подарок: окаймлённое позолотой рельефное изображение Пресвятой Девы с Младенцем, которое я, воспользовавшись освобождением от уроков и усевшись на заднюю парту, весь остаток дня набожно созерцал, а вечером повесил над своей кроватью.

На следующее утро я вернул костюм крёстному, но моя набожность и вера оставались образцовыми, и отец Давид назначил меня религиозным старостой нашей палаты, возложив на меня обязанность давать сигнал к вечерней молитве и следить за тем, чтобы её читали правильно. Иногда по утрам мне дозволялось встать раньше других и присутствовать на мессе, которую с помощью всего лишь одного мальчика из хора отец Давид служил для себя и двух директрис в маленькой часовне со стилизованными картинами крестного пути. Её колокольня и дала колледжу прозвище. Самым сокровенным моим желанием было оказаться на месте этого мальчика, что было невозможно: сначала я должен был пройти первое причастие, затем торжественное причастие и наконец конфирмацию. Я знал семь таинств, и конфирмация казалась мне самым таинственным, возможно, потому, что она бывает лишь однажды (в отличие от причастия или евхаристии, и исповедания или епитимьи, которые могут быть чуть ли не ежедневными), а также потому, что её полная бесполезность (к чему подтверждать[8] то, что уже было объявлено посредством крещения?) сопровождается церемонией с участием настоящего иерарха Церкви, епископа, официального лица, важной персоны, как мне представлялось, персонажа почти исторического, и для меня неведомого, поскольку я не обращал тогда внимания ни на генералов, которых через полтора-два года уже считал своими идолами, ни на министров, ни на спортивных чемпионов, которые, впрочем, в те смутные времена почти не могли себя проявить.