Я — хорошая девочка - страница 4
— Хорошо бы, но денег мало. Еще и белье нужно…
Они решают попросить у отца, а потом идти на переговоры к Якову Хромому. Сестры готовы защищать маму.
Прихода отца дожидается весь дом.
— Янкеле, — обращается мама к отцу после обеда, — все поедут встречать этап. Надо бы сапоги Абраму передать… Когда-то бог приведет свидеться… Наш сын, первенец…
Ее слезящиеся глаза с мольбой ищут отцовского взгляда.
— Посмотри, какие у него сапоги. Даже Яков чинить не взялся.
Она вытаскивает из-под кровати Абрамовы сапоги — стоптанные, в десятках заплат. Подметки отстали, щетинятся ржавыми гвоздями — точно голодные звериные пасти.
Но мы слышим свирепое:
— Что? Ты понимаешь, что говоришь? Сын еврея чтоб был против царя! Кто он такой, что он против? Где это видано? Из-за таких царь погромы устраивает. Нет у меня Абрама. Он мне не сын!
— Янечка, — трепещет мать. — Хорошие люди прислали рубль, но не хватает.
— Хорошие люди! Наверно, такие же босяки, как твой сын.
— Наш Абрам не босяк, он не хочет, чтоб были погромы, — цепляется еще за какую-то мысль мама. — Он хочет, чтоб всем было хорошо, — повторяет она слова Оксаны.
Я вижу, как бегут ручейки слез по морщинистым щекам матери.
Жалость к ней сжимает мне горло. Мне кажется, что мама с Оксаной собираются вырвать из когтей Кащея моего любимого Абрама. Но отец мешает. Я рисую себе ужасные картины, как они не успеют на «этап» и брат пропадет.
Ледяным потоком льются слова отца. Нет, отец не любит Абрама, не любит маму, не любит меня. Он никого не любит!
Эта мысль загорается во мне и выталкивает прямо к отцу. Единственное оружие — зубы. И я впиваюсь, как зверек, ему в руку. Через секунду, отброшенная, ударяюсь обо что-то головой.
— Змееныш! — кричит отец.
Мать старается унять мой рев.
— Они все растут каторжниками! На кого я работаю? Это же разбойники! — Он преувеличенно трясет рукой.
Я реву что есть силы…
…Яков Хромой живет рядом с нами, через небольшой пустырь. В землянке. Мы бегаем туда с сестрами, потому что это единственные окошечки, в которые я могу заглядывать. Они маленькие, слепые, врытые в землю. В отворенные сенцы видно, как сидит на черном низеньком стульчике Яков и стучит молоточком.
Дети сапожника — Ивась, Левко и Дуняша — наши однолетки.
Мы бегаем с ними наперегонки по пустырю.
Когда в дверь не видно согнутой фигуры сапожника, в пылу игры с криком и смехом мы иногда вваливаемся в сенцы. Но если он стучит — мы боимся. У него все лицо заросло бородой и нога из дерева. Как палка. Это вызывает любопытство и страх.
Он всегда молчит. Молча принимает от заказчиков обувь, цедит сквозь зубы: «Пора выбросить!», и тут же принимается за починку. Когда мы набиваемся в сени, он шипит: «Киш, киш, нечистая сила». Очень страшный этот Яков Хромой. И как не боится его тетя Дуня — сапожничиха? Она худая, жилистая, вечно с малышом на руках. Вот к какому человеку надо идти маме с Соней. Хочется и мне пойти с ними.
Яков при нашем появлении бросает безучастный взгляд, опускает голову и продолжает стучать. Во рту у него настоящие гвозди. Вот вам, пожалуйста! А на меня все кричат, стоит иголку взять в рот: «Не бери — проглотишь!» Пусть мама полюбуется — Яков же не проглатывает.
Мама долго, сбивчиво рассказывает Якову про сапоги, мнется. Протягивает рубль.
Яков молчит, стуча по пыльным подметкам, пока во рту не остается ни одного гвоздика. Тут я вдруг понимаю, почему он всегда молчит. Попробуй заговори с гвоздями во рту! Мы все стоим вокруг него полукругом, вместе с его детьми.
— Мало, — скосив глаза на рубль, наконец произносит он глухо, не поднимая головы. — На одни верха. А где я возьму подметки? Приклад?
В сени входит тетя Дуня с маленьким на сухощавых руках. Или у них не растут дети? Прямо не понимаю…
— Заходьте в хату, Бейля. А ты, Яков, чего же отказуешь? У людей несчастье.
— Зато у меня счастье, — ворчит сапожник.
И опять набивает рот гвоздями. Потом берет из рук мамы деньги.
— Ладно, оставьте… — цедит он сквозь гвоздики.
— Мы раздобудем денег еще, вы не сомневайтесь, — обещает Соня.
Мама и Соня возвращаются печальные, тихо и озабоченно переговариваются…