Я, верховный - страница 35

Когда я тебе диктую, слова имеют один смысл; когда ты их пишешь, другой. Так что мы говорим на разных языках. Лучше чувствуешь себя в обществе знакомого пса, чем в обществе человека, говорящего на незнакомом языке. Ложный язык гораздо меньше пригоден для общения, чем молчание. Даже мой пес Султан, издохнув, унес с собой в могилу тайну того, что он говорил. Прошу тебя об одном, мой достопочтенный Писанчо: когда я тебе диктую, не старайся придать искусственность мыслям, по существу своему естественным, а старайся придать естественность словам, по природе своей искусственным. Ты мой секретарь, но подчиняешься не мне, а своим железам внутренней секреции. Ты пишешь то, что я тебе диктую, так, как будто по секрету от меня сам говоришь от моего имени. Я хочу, чтобы в словах, которые ты пишешь, было что-то принадлежащее мне. Я диктую тебе не циркулярные побасенки. Не один из тех романов с продолжением, авторы которых злоупотребляют священными правами литературы. Лже-жрецы изящной словесности, они делают из своих произведений словесные мистерии. Их герои живут в фантастической действительности и объясняются фантастическим языком. На первый взгляд писатели священнодействуют с сознанием своей верховной власти, но их самих смущают фигуры, которые выходят из их рук и которых они считают своими созданиями. Круг замыкается и оказывается порочным кругом. Тот, кто пытается рассказать свою жизнь, терпит неудачу; он не в силах посмотреть на себя со стороны. Говорить можно только о Другом. «Я» проявляется только через посредство Другого. Я не говорю с самим собой. Я слушаю себя через посредство Другого. Я заточен в ствол дерева. Дерево кричит на свой лад. Кто может знать, что я кричу в нем? Поэтому я требую от тебя абсолютного молчания, абсолютной тайны. По той же причине, по какой невозможно ничего сообщить тому, кто находится вне дерева. Он услышит крик дерева. До него не донесется другой крик. Мой. Понимаешь? Нет? Тем лучше.

Положение еще ухудшает, Патиньо, твоя усиливающаяся шепелявость. Ты испещряешь бумагу шипящими. Л так как голос у тебя ослабевает, они все больше приближаются к безгласным. Ах, Патиньо, если бы ты мог извлечь из своей памяти, не ведающей того, что еще не произошло, открытие, что уши действуют так же, как глаза, а глаза так же, как язык, передающий на расстояние образы и абрисы, которые рисует воображение, звуки и слышимое беззвучие, нам не было бы никакой надобности в медлительной речи. А тем более в тяжеловесной письменности, из-за которой мы замешкались на миллионы лет.

При одних и тех же органах люди говорят, а животные не говорят. По-твоему, это согласно со здравым смыслом? Значит, человека отличает от животного не язык, на котором он говорит, а способность по мере надобности создавать себе язык. Разве ты мог бы придумать язык, в котором знаки в точности соответствовали бы предметам? Включая самые абстрактные и неопределенные. Бесконечность. Аромат. Сон. Абсолют. Разве ты мог бы достичь того, чтобы все это передавалось со скоростью света? Нет, ты не можешь. Мы не можем. Вот почему ты страдаешь одновременно от избытка и от недостатка способностей, подобно тому как в этом мире болтуны и обманщики в избытке, а порядочных людей так не хватает. Ты меня понял? По правде говоря, не очень, не совсем, Ваше Превосходительство. Вернее сказать, ровным счетом ничего не понял, за что и прошу вашего милостивейшего прощения. Не важно. Оставим пока эти глупости. Начнем сначала. Поставь свои копыта в лохань. Смочи свои бабки. Надень на голову таз цирюльника Алехандро, шлем Мамбрина[59] или Минервы. Что хочешь. Слушай. Будь внимателен.

Мы с тобой предпримем тщательное исследование письменности. Я научу тебя трудному искусству письма, которое состоит не в искусном написании букв, а в искусном изыскании знаков.

Сначала попробуй сам, без меня. Вставь перо в ручку. Смотри на гипсовый бюст Робеспьера и жди, что он скажет. Пиши. Бюст мне ничего не говорит, сеньор. Спроси, что писать, у гравюры, у портрета Наполеона. Он тоже ничего не говорит, сеньор, да и о чем со мной толковать сеньору Наполеону! Посмотри на метеорит: может, он тебе что-нибудь скажет. Камни говорят. Видите ли, сеньор, в это время меня всегда клонит ко сну, и я не способен слушать даже собственную память. Поверите ли, у меня даже рука задремывает! Дай-ка мне ее. Я ее заведу, как часы. Полночь. Ровно двенадцать. В белом конусе света, который исходит от свечи, видны только наши руки, одна на другой. Чтобы твоя бедная память отдохнула, пока я учу тебя, наделенный магической властью призраков, я буду вести твою руку, как будто это я пишу. Закрой глаза. У тебя в руке перо. Не давай доступа в твой ум никакой другой мысли. Ты чувствуешь тяжесть? Да, Ваше Превосходительство! Ужасно тяжело! Это давит не только перо, но и ваша рука... точно свинцом налита! Не думай о руке. Думай только о пере. Перо — это холодное металлическое острие. Бумага — теплая податливая поверхность. Нажимай. Нажимай сильнее. Я нажимаю на твою руку. Давлю на нее. Пригнетаю ее. Притискиваю. От давления наши руки сливаются воедино. Теперь они неразрывное целое. Нажмем посильнее. Раз-два, раз-два. Без остановки. Все сильнее. Все глубже. Нет больше ничего, кроме этого движения. Ничего вне его. Железное острие царапает лист. Слева направо. Сверху вниз. Ты пишешь, как начинали писать пять тысяч лет назад. Из-под твоего пера выходят первые знаки. Кретинические палочки. Рисунки. Острова, где растут высокие деревья, окутанные пеленою измороси и тумана. Рог быка, прущего в пещеру. Нажимай. Продолжай. Перенеси всю свою тяжесть на кончик пера. Вкладывай в каждую черточку всю свою силу. Оседлай перо на манер вольтижера, на манер страдиота