Я, верховный - страница 69

Лейб-медик неплохой человек. Сердце у него доброе, ничего не скажешь. И язык он не распускает. От него не услышишь ни полслова лжи, но и полслова правды в нужную минуту. Неспособный на двуличие, он по мягкости характера становится безличным исполнителем воли всякой личности, не подкупившей его золотом, но подчинившей себе хитростью. Этот человечек напоминает запотелый горшок: сквозь все его поры, как испарина, проступает безмерное простодушие. Эта влага не только не утоляет моей жажды, а усиливает ее. Когда я нахожусь в таком состоянии, я не переношу даже этого старика-ребенка. Я откармливаю себя своей собственной болью. Я бросаю свое тело на растерзание страданиям. Поскольку боль, которую мы испытываем, равна боли, которую мы боимся испытать, чем больше человек поддается боли, тем больше она его мучит. Физическое страдание не мучит меня. Я могу совладать с ним, мне легче сбросить его с себя, чем рубашку. Меня мучит боль другого рода. Я разрубил себя надвое ударом меча; я удвоил себя, сделавшись меньше своей половины, которая быстро сокращается. Скоро от нее только и останется эта рука, лапа тиранозавра, которая будет по-прежнему писать, писать, писать, ископаемая, ископаемым почерком. С меня слетает чешуя. Слезает шкура. А она все пишет.

Я весь в испарине. Сухо во рту. Знобит. Меня караулит, подстерегает приступ.

Лекарь пристально смотрит на меня. Опустив голову из-за той скрытой в затылке косточки, которая не дает парагвайцам держать ее высоко. Он прикидывает, как подвигается разрушение. Полный покой! Спать! Спать, сеньор! Вы же знаете, что я не могу спать, Эстигаррибия. Сон — это конденсация паров, образующихся от внутренней теплоты. А моя теплота уже не вызывает никакого испарения. Моя мысль видит во сне наяву нечто телесное и волосатое. Видения, более реальные, чем сама реальность. Быть может, настало время назначить преемника, назвать человека, которому вы передадите власть? Больше вам ничего не пришло в голову?! Что это, последняя почесть, которую вы пришли воздать вашему молодому больному? Ведь моей болезни исполнилось только двадцать шесть лет.

Я не могу выбрать преемника, как вы говорите. Я себя не выбирал. Меня выбрало большинство наших сограждан. Я сам не мог бы себя выбрать. Разве мог бы кто-нибудь заменить меня в смерти? Точно так же никто не мог бы заменить меня в жизни. Даже если бы у меня был сын, он не мог бы заменить меня, стать моим наследником. Моя династия начинается и кончается мной, тем, кого я называю Я-Он. Верховная власть, которой мы облечены, вернется к народу как его неотъемлемое достояние. Что касается моего небольшого личного имущества, то оно будет распределено следующим образом: чакра Ибирай перейдет к моим двум внебрачным дочерям, которые живут в Доме подкидышей и сирот. Из моего неполученного денежного содержания, составляющего в общей сложности 36 564 песо и два реала, будет выплачено месячное жалованье солдатам, расквартированным в казармах, крепостях, на границах и заставах как в Чако, так и в Восточной области. Мои две старые служанки получат: Санта — 400 песо и сверх того чашку для мате с серебряной бомбильей, а Хуана, уже скрюченная в три погибели, мой ночной горшок, который должен принадлежать ей де-факто и де-юре, поскольку она самоотверженно орудовала им на протяжении всего того времени, что служила у меня. Сеньоре Петроне Регаладе, о которой говорят, что она моя сестра, я оставлю 400 песо, помимо одежды, хранимой в этом бауле. Из того, что останется от моего неполученного денежного содержания, будут выданы пособия, также в размере месячного жалованья, учителям и музыкантам, не исключая маленьких индейцев, которые служат во всех военных оркестрах как в столице, так и во внутренних районах страны. Я хочу, чтобы этих индейцев, отличающихся прирожденными способностями к музыке и дисциплинированностью, хорошо одевали и кормили. Я хочу, чтобы у них были такие же новехонькие, сверкающие инструменты, как у белых и мулатов. Тем, кто с малых лет входил в мой эскорт, выдать новые барабаны и флейты, а если останется какая-нибудь мелочь, раздать ее состарившимся музыкантам, которые уже не могут сами себя обеспечивать. Мою гитару отдать маэстро Модесто Сервино, органисту и хормейстеру в Хуагароне, с выражением моей любви.