Я, верховный - страница 73

Герой допил остатки пива из кувшина, искоса поглядывая на меня с самым зверским видом. Я приказал негру Пилару снова наполнить кружки. Герой опять нападал на мою недоверчивость на своем гортанном наречии. Словно на конгрессе строителей вавилонской башни, наказанных смешением языков, англичанин отрывочно переводил то, что рычал Герой, в такт ему шевеля рыжими усами в клочьях пены. Он говорит о Ните... Матери Матерей, существе одновременно женского и мужского пола, скарабее и коршуне в своем женском естестве, пеликане в мужском... То, что пел речитативом испанский пес и переводил шотландский купец, привело мне на ум бестиарий Винчи. Пеликан любит своих птенцов. Если, вернувшись в гнездо, он видит, что они искусаны змеями, он клювом раздирает себе грудь. Омывает их своей кровью. Возвращает к жизни. Разве я не Верховный Пеликан в Парагвае? Герой останавливается и насмешливо смотрит на меня сквозь свои катаракты: Вашество так же любит своих детей, как пеликанья матка; так пылко ласкает их, что убивает своими ласками. Будем надеяться, что, омывшись в вашей крови, крови отца-пеликана, они воскреснут на третий день. Если это произойдет, вы в образе пеликана и войдете в патриотические анналы. Чернецы будут чеканить этот образ на черни дарохранительниц, старики оправлять его в рамы вместо зеркал. Я не счел уместным отвечать на сарказмы пса. У меня было впечатление, что остальные их не расслышали... Джон Пэриш продолжал переводить:... Женщина-коршун имеет своего двойника в небе: это тоже коршун-ягнятник, одновременно самец и самка... Откуда ты это взял? Не важно откуда! Может быть, из «Гимнов» Альфонса Мудрого, короля Кастилии и Леона, который, кстати сказать, в своих «Законах земель»[132] дает прекрасное определение тирана: тот, кто превыше всего ставит свою волю и превращает власть, которая зиждилась на праве, в неправый произвол. Тиран, сказал мудрый король, — это тот, кто под предлогом прогресса, благосостояния и счастья своих подданных подменяет власть народа властью своей собственной личности. Так он делается опасным лжепеликаном. С адской хитростью обращает в рабство тех, кого он якобы освобождал. Превращает их в рыбешек, которыми с ненасытной жадностью набивает свой розовый зоб. Выплевывает только колючки вроде тех, какими ощетинивается кактус или чертополох. Но самое худшее в тиранах то, что народ им докучает, и, чтобы скрыть собственный цинизм, они бесчестят свою нацию. Перед лицом невинности своих вассалов они чувствуют себя виновными и добиваются, чтобы всех разъедала та же проказа... Видно, улица тебя многому научила, Герой, но я не прошу тебя сейчас рассказывать эти тираноборческие побасенки. Не строй из себя Тупака Амару. А то ведь четвертуют. Меня интересует миф о коршуне-ягнятнике, который в одно и то же время самец и самка. Я спрашиваю тебя, откуда ты его взял. Какая разница. Я мог взять его из Каббалы, из Корана, из Библии, из «Сентилокио» маркиза де Сантильяны[133], из воздуха, который проникает в щели между дверьми и дверными косяками. Язык везде одинаков. Мифы тоже. Они не однозначны. Мне думается, они родились не из литературы, а из устной речи, предшествовавшей всякой литературе. А впрочем, какая разница — ведь не так важно знать истоки, как результаты. Все символично. Мы лишь меняем полет фантазии. Два глаза дают одно видение. Одна книга порождает все книги. Но от каждой вещи исходит некая особая эманация, подобная другим и в то же время отличная от них. Свой собственный аромат, свое дыхание. Больше всего знают, больше всего видят всегда слепцы. Самый нежный голос у немых. Самый тонкий слух у глухих. Все величие Гомера в том, что он повторяет других слепых и глухонемых. Главная болезнь человека — его ненасытное любопытство, его стремление познать вещи, которые ему не дано познать.

Дело ясное, сказал я зеленым. На этого пса напала та же блажь, что на моего секретаря Патиньо: золотить металлы, амальгамировать зеркала, затуманивать их своим дыханием. Герой стушевался. Ладно, джентльмены, нелепо поддаваться мистификациям какого-то пса! Да еще бывшего пса последнего испанского губернатора! Султан зарычал, оскалив гнилые зубы. Выгнать отсюда взашей этого наглеца? Нет, пусть остается на своем месте, хотя ему здесь не место, а ты, невежда и невежа Султан, ступай на место и знай свое место, Робертсоны и Герой, воспользовавшись паузой, с насмешливой улыбкой осушили свои кружки.