Яблочные дни. Часть II. Мыши и тени - страница 10

Кажется, сейчас шёл третий или четвёртый… Нарывы вздулись по всему телу и теперь лопались, выплёвывая гной и вбирая в себя грязь. Чесались они так сильно, что он какие-то сковырнул ненароком. Потом шипел и стонал от боли, его — вот те на, лекаря — даже подташнивало от запаха гноя, вытекающего вперемешку с кровью. Запах был так навязчив, так силён, что заглушал вонь тухлой рыбы, мокрого дерева и водорослей. Как пахнет он сам, уже не чувствовал. Но последние пару дней он не в силах не то, что отойти по нужде — приподнять головы. Рассудок располагается в глубине черепа, под скальпом. И хотя скальп его был в полном порядке, мерещилось, что он снят и что рассудок — это жидкость, водица, которая сейчас высыхает на солнце.

Он всё чаще смыкал веки, чтобы не видеть деревянных досок в наростах ракушек и водорослей, неровных черт надгробной надписи среди них. Но в последние дни ли, часы ли, минуты ли, стоило закрыть глаза, как их выжигало — будто песчаный лев шах-шах подполз, шелестя по гальке лапами ящерицы, и припал к озёрам глаз раздвоенным языком. Вдруг, когда шах-шах утащит его глаза к себе в логово, какой-то нахал заберёт их оттуда и обретёт власть над душой сдохшего под лодкой бродяги? Это было бы так досадно. Песочники верят, душа человека живёт у него в глазах, и твоё глазное яблоко на чужой ладони — всё равно что твоя тень на привязи у Отверженного. Он зажмурился — до зуда в глазницах. Краб требовательно дёрнул за верх мизинца. Он приподнял веки, одновременно пошевелив рукой. В глаза ударил закат, а краб отскочил красно-синим пятном и затерялся среди других мерцающих пятен, какие бывают от солнца. Жгло. Он закрыл глаза. Всё равно жгло. Поймёт ли он, когда шах-шах лентами языка обовьёт его глазные яблоки? Или последние минуты жизни отскочат от его понимания вспугнутым крабом…

Шорох гальки. Совсем рядом. Тёплая волна прилива коснулась пяток, наполняя пеной их трещинки. Камни ожили под ступнями — и кто куда разбежались крабами.

Опять шорох гальки. Но не море её встревожило — чьи-то шаги, и слышалось в них любопытство.

Цветы шалфейницы, шевельнул он потрескавшимися губами и разлепил глаза. Ну зачем… Сил поджать ноги не нашлось. Под лодку вот-вот должна была забраться чужая тень, но на гальку не упало ни пятнышка. Только прозвучал голос:

— От меня прячешься, мастер Квентин Кёртис?

Блицард

Хильма

Ему снилось время, в котором он забыл горе прошлое и ещё не отведал горя будущего. Квентин Кёртис огляделся. Он хорошо помнил этот полный больных и убогих зал и эту склонившуюся над оборванцем женщину. Пока не безумную. Пока королеву. Илэйн Хранительница, Илэйн Заступница — так нарекали её благодарные подданные. Её королевство — Карлат — ещё не стало хворым краем, ещё не узнало беды.

— Лийгарий, что же ты? — Он вздрогнул. Позабыть это имя Квентин Кёртис хотел бы как страшный сон, только ведь сам он сейчас пребывает в кошмаре. — Ты устал? И правда, луна уже поднимается…

Не было нужды оборачиваться к высоким стрельчатым окнам — сами глаза Илэйн были как луны. Большие, навыкате, такие светлые, что сравнимы лишь с лунным серебром. Однако в отличие от Белоокой, хозяйки Залунного Края, Илэйн не слепа. Но и это она временами пыталась скрыть. Не любившая, когда чужие — а таковыми для королевы слыли все люди за пределами её крохотной земли — смотрят в глаза, она прикрывала их, устремляла взгляд вовне. Молва о ней шла по всему Полукругу. Слепота — меньшее из того, что «чужие» додумывали о ней. А королева Илэйн выплавляла из серебра молитвенные диски, строила новые храмы, которые населяла изображениями Белоокой, и, глядясь в своё божество, носила чёрное с серебром и красила в цвет непроглядного мрака свои от природы тёмные, пушащиеся волосы. Мыслимо ли, но в этом кошмарном сне она выглядела именно такой, какой Квентин полжизни назад запомнил её наяву.

— Луна поднимается, — подтвердил он, с трудом размыкая губы, с трудом узнавая голос, ещё не севший от горя и пыток. — Она сменит вас, пока не наступит утро.

Илэйн благодарно ему улыбнулась — и Квентина пробрало до костей. Он прекрасно помнил и эту всегда немного усталую, будто бы неоконченную улыбку на одну сторону. Королева убрала руку, худую, с голубовато-серыми прожилками, со лба оборванца, и должна была выйти в середину зала произнести ритуальную речь. Но Квентин не видел этого, не слышал хвалы холоду луны, остужающему смертный огонь в телах, серебру луны, белящему мрак в сердцах и помыслах. Его взгляд застрял среди расплывчатых, налитых краснотой пятен на немытой шее оборвыша. До этого мгновения Квентин не чувствовал себя никак, бестелесный, безвольный, по злому умыслу заблудший вглубь былого. Сейчас он познал чувство — ужас. Ужас ожог глаза, что прежде проглядели эти красные зудящие пятна. Ужас иссушил рассудок, что прежде омывал какие-то иные мысли, далёкие от долга лекаря.