Ян Непомуцкий - страница 10

— Я вернусь. Я должен вернуться.

Я ухватился за эту ясную мысль. Сконцентрировал все внимание на этой конкретной задаче. Зажмурился и отбросил туманные соображения о призвании и о долге перед умершим братом, который нес всю тяжесть нашего призвания, а я только подставлял плечо, делая вид, что и я несу… Я отбросил историю, в которую оказался впутанным стечением обстоятельств… Какое облегчение! Передо мной ясная задача.

Другая женщина плакала бы. Любая другая женщина сочла бы себя оскорбленной. Или в отчаянии молила бы спасти ее. Женя сказала:

— Мы поедем с тобой.

Я не осознавал, что она сделала этим своим ответом. Она подчинила себя и своего ребенка задаче, которую я поставил перед собой. Но я и ее выполнил не до конца.

Я полагал, что мои родные будут обрадованы тем, что я привез им из России двух красавиц, одну — еще молодую вдову покойного брата, которого обожали родители, многочисленные друзья и когда-то даже моя жена Лариса, и вторую — маленькую женщину, девочку, живую память и утешение для всех скорбящих об умершем Михале.

Я послал телеграмму отцу. Думал, что они еще все, вместе. Мать, отец, Лариса и моя дочь. Однако на вокзале никто, кроме него, меня не встречал. Лариса мне потом объяснила, что старик сообщил о моем приезде, но они поняли так, будто я еду с репатриантами, для которых был приготовлен приемный лагерь. Они собирались отправиться туда.

Есть в этом слове что-то значительное, когда говорят: вернулся! После войны, — войн, добавил бы я, — и после революции, после революций. Я вернулся. Мое возвращение в двадцать первом году началось с недоразумения.

2

Сегодня перед самым входом в академию искусств, куда меня пригласили, чтобы договориться об организации юбилея, я увидел дерево, раненное в результате какого-то насильственного действия. Мне знакомо это дерево. Весной оно первым расцветает сиреневым цветом. Ствол у него прямой, стройный. И разветвляется сразу на высоте три — три с половиной метра. И как раз в этом месте у начала ветвей, на стволе вырубили треугольник, ободрали кору и замазали желто-зеленой краской. Я вздрогнул, словно увидел йод на коленке ребенка, и тревога пронзила меня с головы до ног. На протяжении всего заседания я не мог освободиться от этого странного чувства; оно то ослабевало, то вдруг снова неожиданно усиливалось и куда-то отодвигало окружавших меня людей и предметы, словно я смотрел на них в перевернутый бинокль: видно четко, но далеко, недостижимо далеко, и главное, все это совершенно чужое и меня не касающееся.

Люди любят поезда. Что может быть прекраснее черной змейки на горизонте, увлекающей твой взор все дальше и дальше. Она ползет, извивается, исчезает. Гудки паровоза в ночи. Слышно, как он мчится, летит, словно камень над крышами. В душах всех нас живет мечта. Только мало кто умеет пользоваться этим богатством. Поезд часто будоражит самое сокровенное. Ведь каждый человек хочет однажды отправиться в путь!

Разве разговаривала бы со мной продавщица в молочной, если бы знала, что я профессор? Профессор на пенсии? Хуже может быть только одно — генерал на пенсии. Стянут с тебя брюки с лампасами, ордена и медали пылятся в какой-нибудь старой шкатулке.

— Боже мой, папа, ты с ума сошел, продавщица в молочной расспрашивала о тебе, ты сказал ей, что был железнодорожником! — говорит мне дочь.

— А что здесь такого, Анна? — ответил я. — Ты думаешь, что это нехорошо? Не важно, что было на самом деле, — добавил я.

Дочь пожала плечами и стала говорить о себе.

— Жизнь меня сделала такой, ты же сам знаешь! А у тебя, какая у тебя была жизнь! Если бы ты стал рассказывать о ней, тебе потребовалось бы еще две или три жизни…

И мне вспомнился день, когда мы, Михал и я, братья Непомуцкие, были на званом обеде. Одна из дам неотрывно смотрела на Михала. На ней была длинная черная юбка, облегавшая ее стройные ноги. Наконец Михал повернулся к ней, она сидела справа от него, я — напротив, и тут она вдруг распахнула укутывавшую ее шаль, я перевел взгляд на него: он впился в нее глазами, казалось, это продолжалось вечность, хотя спустя мгновенье она снова запахнула шаль и вечность, принадлежавшая им обоим, как кость, застряла у него в горле, так же как и у меня, потому что под шалью на ней ничего не было.